Вокруг королевства и вдоль империи

Думать так о кошмарных автоприцепах было весьма великодушно; я определенно не разделял ее отношения. Мне вечно вспоминались слова Эдмунда Госса[17]: «На побережье Англии никто больше не увидит того, что я повидал в раннем детстве». Побережье хрупко, непрочно, беззащитно перед порчей.

Джен Моррис продолжала рассуждать о валлийцах:

— Некоторые говорят, что валлийский национализм — движение ксенофобское, оно отрезает Уэльс от мира. Но на него можно взглянуть и иначе — рассчитывать, что оно даст Уэльсу свободу и придаст ему значимость, выведет в большой мир.

Покончив с ленчем, мы вышли из дома. Она сказала:

— Ах, если бы вам были видны горы. Я знаю, слушать такие охи и вздохи скучно, но горы действительно потрясающие. Чем желаете заняться?

Я сказал, что мельком видел из окна вагона Портмерион и хочу, если у нас найдется время, взглянуть на него вблизи.

Мы доехали туда на ее машине и припарковались под соснами. Джен Моррис очень хорошо знала автора комплекса, архитектора Клофа Уильямса-Эллиса.

— Чудеснейший был человек, — сказала она. — На смертном одре все равно весело щебетал. Но он страшно переживал, что скажут о нем люди. Ну не чудак ли! Он сам себе сочинил некролог. Имел его при себе, когда лежал при смерти. Когда я его навестила, попросил ознакомиться с текстом: Разумеется, в некрологе не было ничего нелестного. Я спросила, зачем он потратил столько сил на сочинение собственного некролога. А он: «Я же не знаю, что напишут в моем некрологе в «Таймс».

Войдя в ворота, мы спустились по ступеням к Портмериону — маленькому фантастическому городку в итальянском стиле, расположенному на склоне валлийского холма.

— Вбил себе в голову, что они что-нибудь переврут или его раскритикуют, — продолжала Моррис. — Всеми правдами и неправдами пытался раздобыть свой некролог, заготовленный в «Таймс», но, конечно, не смог. Они все засекречены.

Тут Джен рассмеялась — тем самым заливистым злорадным смехом:

— Юмор в том, что некролог для «Таймс» я-то и написала. Их, знаете ли, всегда со всей скрупулезностью пишут заранее.

— И вы ему не сказали? — спросил я.

— Нет, — произнесла она.

Ее лицо было бесстрастно. Возможно, за этой маской таилась усмешка:

— Думаете, надо было? — поинтересовалась она.

Я заметил:

— Но он же был при смерти.

Она снова рассмеялась. И заявила:

— Это ничего не значит.

В нише стоял каменный бюст Уильямса-Эллиса, а на купольном навершии криво висела табличка с рукописной надписью: «Бар наверху открыт».

— Вот это ему бы понравилось, — заметила Джен.

Мы прогулялись по Портмериону: проходили под арками, входили в ворота, блуждали среди скульптур из Сиама и греческих колонн, садов, портиков, колоннад; обошли вокруг пьяццы.

— Себе на беду он не умел вовремя остановиться.

День был солнечный. Мы задержались в голубом Парфеноне, постояли у Часовни, у статуи Геркулеса, около мэрии. Смотришь и думаешь: «Ну, а эта постройка тут к чему?». Дальше опять начались коттеджи.

— Однажды когда мы потеряли ребенка, мы остановились вон там наверху — в том белом коттедже, — сказала Джен, подразумевая себя и Элизабет в их бытность мужем и женой.

Чего здесь только не было! Еще одна триумфальная арка, Приорат, розовые и зеленые стены.

Джен сказала:

— Все это задумано в шутку, чтобы поднять людям настроение.

Но меня увиденное настроило, наоборот, на очень серьезный лад, ибо на строительство этих архитектурных капризов ушло больше сорока лет — а они все равно смахивали на облезлые декорации для киносъемок.

— Он даже заранее спроектировал трещины и спланировал, какие участки должны обрасти мхом. Он был большой педант, но и большой щеголь — всегда носил огромную шляпу — широкополую такую, допотопную — и желтые носки.

Покинув Портмерион, я облегченно вздохнул — меня уже начала грызть совесть за то, что я нарушил свою клятву не осматривать достопримечательности.

Джен проговорила:

— Хотите взглянуть на мое надгробие?

Точно так же — неожиданно, с гордостью, с подковыркой, с черным юмором — она ранее спросила: «Хотите взглянуть на мою могилу?»

— Конечно, — сказал я.

Могильная плита была прислонена к стене в ее библиотеке. В прошлый раз я просто не обратил на нее внимания. Надпись была выбита мастерски — изящная, как гравировка на банкноте. На надгробии было написано «Джен & Элизабет Моррис». По-валлийски и по-английски, выше и ниже имен, значилось:

«Здесь упокоились два друга

По истечении одной жизни»

Я сказал, что это не менее трогательно, чем надгробие Эмили Дикинсон в Амхерсте, на котором начертаны всего два слова: «Отозвана назад».

Когда я уезжал, Джен сказала, провожая меня на станции Портмэдог:

— Знали бы они, кто сейчас садится в поезд!

Я спросил:

— А им-то, собственно, что за дело?

Она улыбнулась. И спросила:

— У вас при себе только этот рюкзак?

Я кивнул. Мы поговорили о путешествиях налегке. Я сказал: секрет в том, чтобы не перегружать багаж — а то еще надорвешься, и никогда не брать с собой официальную одежду: костюмы, галстуки, начищенные ботинки, запасной джемпер — иначе какое ж это путешествие?

Джен Моррис сообщила: