Вокруг меня

Алевтина, жена Сорокина, на даче появилась разя три-четыре. Отметилась, обозначила, что Сорокин занят, и нечего другим бабам к нему подъезжать, и успокоилась.

Сбежав из родной деревни в восемнадцать лет, она вовсе не хотела завершать жизненный круг в сельской скукоте. Потрудившись недолго отделочницей, она в девятнадцать вышла за Сорокина и с тех пор работала его женой. Любви особой за двадцать семь лет совместной жизни не осталось, но появилась привычка, забота и что-то еще, чего словами не определишь.

Как-то дочь спросила Алевтину:

— А что для тебя отец? — „Папой“ она Сорокина не называла.

Алевтина, подумав недолго, ответила:

— А он как третья рука. В жизни помогает, заботы требует. Привыкла так, будто и родилась с ним.

Лишь однажды Алевтина услышала „зов предков“. Когда Сорокин сообщил, что завел на даче голубятню, Алевтина то ли из вредности, то ли вспомнив детство, то ли от обиды, что о ее прихотях муж не подумал, потребовала, чтобы на даче были гуси. Сорокин, мужик серьезный, по мелочам спорить не любил. (Правда, по серьезным вопросам тоже не спорил, даже не обсуждал их с женой. Просто делал, как считал нужным, и все.).

Гуси — мелочь, почему не завести. Внизу, под голубятней. Сорокина даже веселила мысль, что его голуби будут гадить на головы ее гусей. Была в этом жизненная серьмяга.

Алевтина приехала на дачу, гусей посмотрела и потеряла к ним интерес. Сорокина забавляло — ей и в голову не пришло, что он над ней пошутил, разместив голубятню, с дырчатым-то полом, над глупыми крикунами.

Сама Алевтина кричала редко. Попробовала пару раз в молодости, но быстро поняла, что это и бесполезно, и опасно. Каждый раз ее базар заканчивался встречей с сорокинским кулаком, чего и здоровому мужику бывало достаточно, чтобы понять, в чем и насколько неправ.

Но был случай, когда крик жены не встретил сопротивления. Даже больше — назавтра Сорокин приехал с работы с огромным букетом роз, чего с ним, кроме как на Алевтинин день рождения, лет сто не случалось. Да и на день рождения дарились гвоздики. А тут — розы!

Было так.

Уехал Сорокин в очередную командировку на Северный Кавказ. Куда, по каким делам ездил муж, Алевтина если и узнавала, то из газет или из новостей по телевизору. Не стала исключением и эта поездка.

На второй день отсутствия Сорокина Алевтина пошла по магазинам и неожиданно обнаружила, что за ней неотступно топает мужик. Накачанный и с тупой рожей. Когда вернулась домой, увидела на лестнице, на; пол-этажа выше, еще одного, такого же.

Позвонила на работу дочери — нет ли чего необычного. Та сказала, что нет. А спустя два часа перезвонила из дому и сообщила, что за ее машиной от работы до дому шел „хвост“. И что внук Алевтины, Ленька, тут же, как услышал разговор матери с бабушкой, припомнил, что его из школы до дому „пас“ какой-то „бык“. Может, он и придумал, но почва оказалась подготовленной, и ему поверили.

Хуже то, что назавтра все повторилось. Теперь без всяких сомнений.

Алевтина знала, что у мужа врагов много. Причем волновали ее враги серьезные — уголовников она бояться перестала давно. А вот олигархов с их политическими подставами, попытками надавить на мужа через „милицейскую мафию“, Администрацию Президента и чего там у них еще есть, боялась здорово.

Если стали следить за семьей — значит, Сорокин под колпаком. И пойди разберись, чьим именно. А коли так, то и звонить кому — непонятно. Муж же, черт толстокожий, звонить домой из командировок привычки не имел.

В жутком страхе прожила она еще три дня.

Когда в дверях появился Сорокин, Алевтина с порога закатила не то скандал, не то истерику. Сорокин помрачнел и, не сказав ни слова, ушел в свой кабинет.

Идти за ним для продолжения выяснения отношений Алевтине и в голову не пришло — кабинет был местом, входить куда можно было только для уборки, и то при условии — ничего на столе не трогать. Даже шифра сейфа, что стоял под столом, Алевтина не знала. А сейчас она пойти за мужем и не смогла бы, даже если б захотела, — щелчок замка означал, что за этой дверью для нее места нет.

Через десять минут — новый щелчок Алевтина со страхом следила, как открывается дверь. На лице бывшего оперативника, да к тому же чиновника, пережившего не одного начальника, прочитать что-либо было невозможно. Но она прочитала.

Ясно было, что он в бешенстве, — на левом виске чуть заметно билась жилка, и без того тонкие губы слились в ниточку. Но глаза… глаза смеялись — озорно и издевательски одновременно. Потрясла же Алевтину матерная тирада, которую выдал Сорокин, явно обращаясь не к ней, а к кому-то из мира за дверью кабинета. Потрясла, потому что за все годы ни спьяну, ни во время ссор Сорокин при ней не матерился.

Отведя душу, муж объяснил, что произошло.