Вокруг одни враги

Помощник шерифа Пеннел сидел у себя, вслушиваясь в перекличку по служебному радио. Я понял, что он так и сидит здесь с тех пор, как мы с ним беседовали прошлой ночью. Его лицо, бледное, осунувшееся и заросшее щетиной, теперь занимали только глаза да усы.

— Что слышно, Пеннел?

— Они его потеряли. — В голосе его слышалось раздражение.

— Где?

— Не сказали. Дождь смыл все следы. У северного перевала льет, не переставая.

— А куда ведет этот перевал?

— Никуда. За перевалом нет ничего, кроме гор. А там на высоте в пять тысяч футов уже идет снег. Все равно ему придется вернуться вниз.

— И что?

— Как только он появится на шоссе, мы преградим ему путь. Я попрошу дорожный патруль поставить заграждение на шоссе.

— А что, если он все еще там, в долине?

— Вполне возможно. Профессор, по-видимому, так и считает.

— Вы имеете в виду Генри Лэнгстона?

— Ага. Он все крутится возле ранчо Крагов. У него своя теория: Спеннер, мол, помешан на этом ранчо и поэтому обязательно туда вернется.

— А вы не верите в эту теорию?

— Нет. Я еще ни разу не видел профессора, который бы соображал, о чем говорит. У них у всех размягчение мозгов, потому что чересчур много читают.

Я не стал возражать, и, воодушевленный моим молчанием, Пеннел принялся развивать свою мысль дальше. Лэнгстон, по-видимому, крепко его обидел, вот ему и требовалось выговориться.

— Знаете, что профессор пытался мне внушить? Что у Спеннера были основания поступить со стариной Джеком так, как он поступил. Из-за того, что Джек поместил его в приют.

— А разве этого не было?

— Было-то было, да только что еще ему оставалось делать? Отец ребенка попал под поезд. Джек не был обязан нести за него ответ.

Сказав эту двусмысленность, он чуть было не проговорился.

— За что Джек не был обязан нести ответ?

— За них обоих. И за отца и за сына. Я знаю, в ту пору ходили разные слухи, и не успел Джек еще успокоиться в могиле, как Лэнгстон принялся снова их распускать.

— Какие слухи?

Он поднял глаза, полные возмущения и одновременно печали.

— Не хочу даже о них говорить. Одно вранье.

— Слухи о том, что Джек сам убил Блевинса?

— Да. Все это выдумки.

— Готовы поклясться, что это неправда?

— Конечно, готов, — ответил он, петушась чуть больше, чем надо. — Могу поклясться не на одной Библии, а на целой куче. Я так и сказал профессору, да он мне все равно не верит.

Не верил и я.

— А дали бы вы согласие провериться на детекторе лжи?

— Значит, вы считаете, что я вру? И что старина Джек был убийцей? — Я обманул его надежды.

— А кто убил Джаспера Блевинса, если не Джек?

— Мало ли кто.

— Кого подозревали?

— Например, возле ранчо крутился какой-то странного вида субъект с бородой.

— Бросьте, Пеннел. Не верю я в эти россказни про бородатых бродяг. Я знаю, что Джек часто бывал на ранчо. А потом, я слышал, он поселил Лорел у Мейми Хейдждорн.

— Ну и что? Блевинсу его жена не была нужна. Он этого не скрывал.

— Вы знали Блевинса?

— Видел пару раз.

— А мертвым видели?

— Видел.

— Это был Блевинс?

— Клясться я бы не стал. — Он отвел глаза в сторону. — Миссис Блевинс утверждала, что это не он. А кому знать, как не ей?

— А что сказал мальчик?

— Ничего. Он молчал, как рыба.

— Весьма кстати, а?

Пеннел встал, взявшись за пистолет.

— Мне надоел этот разговор. Джек Флайшер был мне за старшего брата. Он сделал из меня мужчину.

— А я-то все думал, кто в этом виноват?

Выругавшись, Пеннел вытащил пистолет. Я вышел.

Он остался на месте, но мне было как-то не по себе. Второй раз за день мне угрожали пистолетом. Рано или поздно ему суждено выстрелить.

Я перешел через улицу в «Родео-отель» и спросил у портье, где можно разыскать Мейми Хейдждорн.

Он посмотрел на меня с улыбкой.

— Мейми ушла от дел.

— Очень хорошо. Мне надо с ней поговорить.

— Понятно. Она живет на той дороге, что ведет в Сентервиль. В большом кирпичном доме. В той части города других таких домов нет.

Я выбрался из города, проехал мимо стадиона и стал подниматься в гору. Дом из красного кирпича разместился наверху, возвышаясь над окрестностью. День стоял пасмурный, низко плыли облака, и в океане, как в тусклом зеркале, отражалось хмурое небо.

По засыпанной гравием дорожке я добрался до дома и постучался в дверь. Открыла мне латиноамериканка в черном форменном платье и белой наколке с черным бархатным бантом на голове. Давно уже мне не доводилось видеть одетую в форму горничную.

Она начала было расспрашивать меня, кто я и что и зачем пожаловал, но ее перебил раздавшийся из комнаты женский голос:

— Пускай войдет. Я с ним поговорю.

Горничная ввела меня в комнату, обставленную резной викторианской мебелью и вполне соответствующую тому чувству, какое я испытал, когда приехал на север округа: мне казалось, что я вернулся в довоенные времена.