Вокруг Парижа с Борисом Носиком. Том 2

Теофиль Готье считал, что именно Милле умел поднять до высот прекрасного самую грубую натуру, что труженики на его картинах таят в себе особую красоту и силу. Милле был одним из немногих, кто в ту эпоху изображал на своих картинах пахарей, сноповязальщиц, лесорубов. Его «пейзане» не были ни опереточными, ни праздничными, они были усталыми и печальными. Одни критики бранили его за это, другие (социалисты и прочие леваки) – прославляли, видя в этой печали предвестие крестьянского возмущения и жестокого, кровавого насилия Парижской коммуны. Понятно, что советская художественная критика не прошла мимо этих печальных полотен Милле, объявив, что бедный, многодетный барбизонец Милле «выступал как обличитель существующего строя», но попрекнув его все же при этом недостаточной политической зрелостью: «Не видя путей изменения жизни, Милле идеализировал патриархальные устои крестьянского быта». И верно ведь, «не видел» бедняга Милле, который умер в 1875 году, когда Ленин был «маленький, с кудрявой головой» и еще не мог указать миру путей к кровопролитию. Оттого, наверно, по вечерам мирный Милле собирал вокруг стола своих девятерых детей и читал им не Маркса, а Библию. Слава пришла к нему лишь незадолго до смерти, но умер он в долгах, и благородный Коро послал его вдове десять тысяч, чтобы она могла кое-как перебиться. Ателье-амбар Милле уже был к тому времени продан. Впрочем, после смерти снисходительного домохозяина Сансье, собравшего за долги целую галерею полотен Милле (однако все же никогда не выгонявшего злостного неплательщика из дому), дочь художника Маргарита получила за оставшиеся полотна огромную по тем временам сумму – 120 000 франков (не обошлось, конечно, без споров и тяжбы с наследниками Сансье, которым досталась львиная доля этой суммы).

Художественная слава Барбизона и сама живописная, пестрая толпа художников стали завлекать в деревню «мастеров художественного слова». В 1865 году братья Гонкуры поселились на постоялом дворе папаши Ганна, чтобы поближе наблюдать «героев» романа «Манетт Саломон», над которым они тогда работали. К тому времени у папаши Ганна уже были в деревне сильные конкуренты. Зять его держал «Виллу художников», а множество приезжих селились теперь в гостинице, которую открыл местный лесоторговец Эмманюэль Сирон (гостиница эта многократно меняла название, что не помешало ее процветанию). Обитатели гостиницы ухитрялись превращать лесную жизнь в праздник, ходили в гости друг к другу, устраивали шествия с оркестром. Одно время в этой гостинице жил автор знаменитого «Острова сокровищ» английский писатель Роберт Льюис Стивенсон. Он переживал в ту пору своей жизни бурный роман с американской художницей леди Фанни Осборн, жившей неподалеку отсюда, в гостинице на берегу Луэна. То ли под влиянием благоприятствовавшего творчеству здешнего климата, то ли вследствие общения со знаменитым прозаиком леди Осборн и сама начала в это время сочинять изящную прозу. Что же до Стивенсона, то его наблюдения над соседями по гостинице привели его к мысли, что если среди французов редко попадаются джентльмены, то уж его англосаксонские соотечественники и вовсе проявляют странную склонность к жульничеству: слишком многие из постояльцев гостиницы, воспользовавшись замешательством хозяина, «забывали» уплатить за постой…

Впрочем, все это дела давно минувших дней, и ныне прелестная лесная деревушка Барбизон нежится в лучах былой славы, что позволяет хозяевам ее «постоялых дворов» и ресторанов порой вздувать цены не по-деревенски. Впрочем, цены эти не могут отпугнуть американских и даже европейских поклонников живописи, которые приезжают сюда во множестве. Им удается погрузиться здесь в творческую атмосферу Барбизона, посетив один или даже несколько здешних художественных музеев, разместившихся в ателье Милле, в доме истинного отца барбизонской школы Теодора Руссо (не путайте его с примитивистом Анри Руссо, которого иногда называют еще Таможенником Руссо), в былом кабаке папаши Ганна. Все эти музеи расположены неподалеку друг от друга, на главной улице деревни. Согласно старинной деревенской традиции, она называется Большой улицей и по недосмотру «сельсовета» не была переименована ни в улицу де Голля, ни в улицу Троцкого. Кстати, к разочарованию не столь даже многочисленных, сколь шумливых здешних троцкистов, сама вилла Кёр-Моник, на которой Троцкий (по выражению одного французского автора) «надеялся отдохнуть от своей бесконечной «перманентной революции», не уцелела.

Тех, кого завлечет красочный фасад здешнего «Постоялого двора Ба-Брео», должен предупредить, что, хотя публика сюда ходит самая что ни на есть художественная, цены здесь совершенно бессовестные.