Вокруг Пушкина

Поверив высказанному ему царем намерению начать прово­дить такое преобразование сверху — «манием царя», — он стал под­держивать этот путь силой своего поэтического слова, ставя в при­мер потомку — Николаю I его пращура — Петра Великого (стансы «В надежде славы и добра», 1826). Несколько позднее — в стансах «Друзьям» (1828) поэт даже повел своего рода борьбу за царя, за его следование преобразовательному — «петровскому» — курсу с «приближенными к престолу» «рабами и льстецами», которые, на­оборот, толкали его на путь крайней реакции. Кто эти «рабы и льстецы», в стихотворении не было сказано, но Бенкендорф по­чувствовал, что удар поэта направлен и в его сторону и крепко ему это запомнил.  А совсем незадолго до женитьбы, возвращаясь из Болдина, Пушкин в горячо написанном и крайне резком стихо­творном памфлете «Моя родословная» снова заклеймил этих «рабов и льстецов», дав им на этот раз точную историко-социологическую характеристику: это — придворно-светская клика, новоявленная

 — без исторических традиций, с презрением к простому наро­ду, с европейским внешним лоском, но без настоящей европей­ской образованности «знать», которая достигла богатства и влас­ти в результате фаворитизма и дворцовых переворотов XVIII века. Причем, наряду с этой общей характеристикой, были указаны и конкретные — персональные — приметы, по которым многие пред­ставители этой «новой знати» без труда узнавали себя. К печати «Моя родословная» разрешена не была, но широко распространя­лась в списках, и, понятно, что все задетые в ней «рабы и льстецы» стали лютыми врагами поэта.

После женитьбы Пушкина и возраставшей его близости к вы­сшему свету и двору неприязненные к нему или близорукие, не по­нимавшие новой последекабрьской тактики поэта современники стали еще резче, чем после стансов 1826 г., укорять его в перемене прежних вольнолюбивых убеждений и в отступничестве от друзей его молодости — декабристов. Это широко отразилось и в мемуар­ной литературе и в опиравшихся на нее работах некоторых био­графов поэта и исследователей его творчества.

Пушкин действительно во многом изменился. Он и сам ниско­лько не отрицал этого. 26 декабря 1836 г. в письме к соседке по Ми­хайловскому П. А. Осиповой, крепкая дружба с которой завязалась в годы его ссылки, говоря о десятилетии, протекшем со времени восстания декабристов, он добавлял: «Сколько событий, сколько перемен во всем, начиная с моих собственных мнений, моего по­ложения и проч.» (подлинник на французском языке). «Глупец один не изменяется, ибо время не приносит ему развития, а опыты для него не существуют», — писал он же в своей запрещенной цен­зурой статье о Радищеве, говоря об эволюции «образа мыслей» по­следнего, в известной степени аналогичной его собственной эво­люции, к сожалению, до сих пор недостаточно полно и объектив­но изученной и потому односторонне (у некоторых современных зарубежных авторов прямо искаженно-уродливо) истолковывае­мой в трудах о нем.

Между тем при всех своих переменах в одном и главном, тоже подобно Радищеву, Пушкин оставался неизменным. В столь угне­тавшие поэта годы кишиневской ссылки он мог с полным правом сказать о себе: «Но не унизил ввек изменой беззаконной ни гордой совести, ни лиры непреклонной» («К Овидию») и с таким же правом за полгода с небольшим до смерти повторить, что не «гнул» «для власти, для ливреи... ни совести, ни помыслов, ни шеи» («Из Пиндемонти», 1836). И, действительно, в период тор­жествующей реакции Пушкин никогда не вставал на ее сторону. Наоборот, всем своим делом поэта, до конца славившего в «желез­ный век» свободу и призывавшего «милость к падшим», всей своей деятельностью литератора воинствующе противостоял ей, страст­но и непримиримо с ней боролся.

Идеологическим оружием реакции была сформулированная одним из столпов ее, министром просвещения и президентом Ака­демии наук С. С. Уваровым теория так называемой «официальной народности». И первым, кто стал настойчиво противостоять этой теории и в своих публицистических выступлениях, и своим художественным творчеством 30-х годов, в котором так усилилась сти­хия народности подлинной, был Пушкин.