Вокруг Пушкина

Тем временем Геккерн, воспользовавшись отсрочкой, приду­мал неожиданный исход: ухаживая так настойчиво за Натальей Николаевной, Дантес на самом деле якобы увлекался ее старшей сестрой, Екатериной, на которой и мечтал жениться, а значит, и драться с ним Пушкину на дуэли нет никаких оснований. Все это было шито белыми нитками, но вполне устраивало поэта, ведь по­мимо предстоящего ему боя со своими политическими врагами, участие которых во всей этой истории было для него несомненно, поэт должен был вести и другую, не менее важную для него борьбу. Вяземский в письме к брату царя великому князю Михаилу Павловичу,  в котором он излагал весь ход преддуэльной истории, защи­щая невинность жены Пушкина и вместе с тем упрекая ее в легко­мыслии, с каким она относилась к ухаживаниям Дантеса, укорял и Пушкина, что он «не воспользовался своею супружескою властью, чтобы вовремя предупредить последствия этого ухаживания». Но здесь еще раз особенно ярко проявилось дававшее себя не раз знать в давних, еще лицейских лет, отношениях между Пушкиным и Вяземским непонимание последним натуры поэта, как и глубины его чувств к жене. Поэт не хотел чего бы то ни было ее лишать, ни к чему ее, насильственно пользуясь своей супружеской властью, принуждать. Веря в нее и в то же время отдавая себе полный отчет в ее увлечении, он боролся за ее сердце, за ее чувство к себе. Вы­нужденная, во избежание дуэли, женитьба Дантеса на Екатерине Гончаровой пришлась очень кстати. «Я заставил вашего сына, — писал Пушкин в заготовленном им еще в ноябре, но отправленном позже резчайшем письме к Геккерну, — играть роль столь жалкую, что моя жена, удивленная такой трусостью и пошлостью, не могла удержаться от смеха, и то чувство, которое, быть может, и вызыва­ла в ней эта великая и возвышенная страсть, угасло в презрении са­мом спокойном и отвращении, вполне заслуженном». И Пушкин согласился считать свой вызов не бывшим, предупредив, однако, что какая бы то ни было связь между его домом и домом его ново­явленного родственника исключена. В то же время он не скрывал, что от мысли разоблачить причастность Геккерна к пасквильному диплому и тем самым обесчестить его в глазах русского и голланд­ского дворов он отнюдь не отказался: «С сыном уже покончено... теперь вы мне старичка подавайте», — сказал он графу Соллогубу, который должен был быть его секундантом, сообщив ему, что, вследствие предложения Дантеса Екатерине Гончаровой, дуэли не будет, и тут же прочел Соллогубу упомянутое письмо к Геккерну. «Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того стра­шен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что я мог возразить против такой сокрушите­льной страсти». Рассказ Соллогуба воочию показывает, до какого состояния довели Пушкина царские «псари».

Весть о намерениях Пушкина, несомненно, дошла и до Геккер­на. Карта его была окончательно бита. Речь шла теперь не о карье­ре Дантеса, а о предстоящем полном крушении его собственного положения и, еще шире, о грандиозном «скандале», угроза которо­го повисла не только над ним одним, но который мог задеть и его высокопоставленных покровителей, орудием коих он в значитель­ной степени являлся. Теперь оставался уже всего лишь единствен­ный способ обезвредить поэта — физически его уничтожить, пока он еще не успел привести свой замысел в исполнение. И все было направлено именно на это.