Вокруг себя был никто

Телевизор так и не появился в нашем доме, радио тоже. Все свободное время отец проводил над своими книгами и упражнениями. Меня он привлекал сначала как бы играючи, а потом все жестче и жестче. К восьми годам я уже умел делать многое. Но вместе со «многим» в душе собралось немало горечи и обиды за время, которое, как мне тогда казалось, я трачу на всякие глупости.

Мои сверстники гоняли футбол, ловили бычков с обросших зеленой тиной пирсов, катались на велосипедах, а я сидел с отцом в полутемной комнате и в сотый раз проделывал упражнения по концентрации и расслаблению. Теперь я понимаю, что на самом деле, «всякими глупостями» занимались мои сверстники, но тогда, в детстве, обида часто сжимала мне виски горячими пальцами.

Часами я заучивал наизусть длинные тексты, переполненные непонятными словами, записывал их на бумагу, а отец сверял написанное с оригиналом, слово в слово. Мы начали с нескольких предложений, потом перешли к абзацам. К десяти годам я спокойно ловил на слух и воспроизводил по памяти около пяти страниц мелкого текста, а к пятнадцати мог без труда запомнить содержание газеты типа «Черноморская коммуна».

– Ты должен стать умельцем самоотчета, – повторял отец, – фиксировать каждый свой шаг, слово, мысль и вечером пропускать сквозь сито психометрических правил. Иначе превратишься в краснобая-пустомелю.

Надо ли говорить, какой смех, – внутренний, разумеется, – вызывали у меня старания одноклассников, с трудов разучивавших наизусть несколько стихотворений или законов физики. Я пролистывал учебник за две минуты до звонка и мог ответить на любой вопрос.

Мама, украдкой от отца, записала меня в библиотеку. Подальше от дома, во дворце Воронцова. Принесенные книги я прятал в ящике для грязного белья и читал до возвращения отца с работы. Несколько раз я доставал их поздно вечером, после того, как отец засыпал. Но, спустя несколько минут, он выходил из спальни и начинал беспокойно кружить по квартире.

– Что случилось, что ты мечешься? – отвлекала его внимание мать, пока я судорожно маскировал книги под школьными тетрадками.

– Воздух сменился,– отвечал отец, – чужой в доме.

Во мне затейливым образом перемешались уважение к отцу, интерес к забавному миру приключений и чудес, дверь в который раскрывалась сразу за обложками книг, и твердая уверенность в справедливости психометрии. В общем-то, я был хорошим сыном; мелкие пакости, без которых не обходится ни одно нормальное детство, я старался делать незаметно для отца. Единственное по-настоящему большое огорчение я причинил ему гораздо позже, женившись на Вере, женщине не нашего круга и совсем других интересов.

Мы познакомились на вечере во Дворце студентов, она пела в самодеятельном вокально-инструментальном ансамбле, солировала. Не влюбиться было невозможно, и я влюбился, как мальчишка. Впрочем, я тогда и был мальчишкой, семнадцатилетним безусым щенком, правда, с волшебной палочкой психометрии в потайном кармане. Без ее помощи вряд ли бы Вера обратила на меня внимание. Штучка сработала, но потом бумеранг со свистом вернулся. Веру я по существу изнасиловал, то есть влюбил в себя против ее воли. Такое состояние не может продолжаться долго, и, когда через несколько лет чары закончились, мне пришлось начинать все с начала. Завоевать женщину просто, удержать и повести за собой куда сложнее. Не могу сказать, что у меня получилось.

После психометрических штудий, искрящийся мир литературы увлек и очаровал меня. Сколько драгоценных минут юности, каждая из которых стоит многих часов в зрелом возрасте, я разбазарил на увлеченное блуждание по ее тропинкам. Искусство – грязная пена на волнах страстей человеческих. Но тогда оно представлялось средоточием правды, свободы и веселья. Психометрическая техника позволила мне соединить иллюзорный мир книг с живой реальностью.

Долгими часами я слонялся по дворцу Воронцова, пытаясь ощутить места, по которым ходил Пушкин. Выйдя наружу, я медленно дефилировал по бульвару, сначала до Дюка, потом к фонтанчикам, брызжущим из постамента памятника поэту, потом снова, медленно-медленно к дворцу. Мне казалось, будто я повторяю его прогулки, а иногда чудился едва заметный запах, даже не запах, а предощущение запаха, след тени на брусчатке мостовой или на стене дворца. И тогда мне казалось – я поймал…

– Кстати, Пушкин никогда не бывал в этом здании, – заметил Мотл и вывернул руль, вписываясь в пролет узкой улицы. – К тому времени, когда дворец был закончен, Александр Сергеевич давно гонял зайцев по заливным лугам Михайловского.

Неужели он улавливает? Не похоже. Наверное, случайно совпало. Но все равно, молодец Мотл, просто молодец.

Пожалуй, расскажу я им сегодня вечером про Пушкина. Раз магия имени до сих пор работает, уложим-ка ее гирькой на чашу наших весов. Надо только выдвинуть нужный ящичек…