Читаем Вокруг «Серебряного века» полностью

Вокруг «Серебряного века»

Согласно комментарию Дж. Мальмстада и В. Ф. Маркова, стихотворение «представляет из себя черновик или набросок, где монолог римского декуриона незадолго перед тем, как наступить тьме (за три часа до того, как Распятый испустил дух), переходит в хор трех Марий (т. е. Марии Магдалины, Марии Клеоповой и Марии матери Иакова) у гроба Господня. „Переряженный садовник“ — см. Ев. от Иоанна 20, 15» [969]. В дополнение нужно только сказать, что не один стих 15, но и все содержание главы 20-й Евангелия от Иоанна является фоном второй части стихотворения.

На этом фоне записи Хармса становятся гораздо более внятными, хотя, конечно, и не до конца. Подчеркнутое «Увеселение на мосту» почти наверняка является отсылкой к поминаемому на предыдущем листе рукописи «Золотому горшку» Э. Т. А. Гофмана. Напомним несколько фрагментов из «Вигилии [970]десятой» этой повести в переводе Вл. Соловьева, где попавший в хрустальную склянку студент «…Ансельм увидел, что рядом с ним, на том же столе, стояло еще пять склянок, в которых он увидел трех учеников Крестовой школы и двух писцов. <…> „Вы бредите, господин студиозус, — возразил один из учеников. <…> Мы теперь каждый день ходим к Йозефу или в другие трактиры, наслаждаемся крепким пивом, глазеем на девчонок, поем, как настоящие студенты, ‘Gaudeamus igitur…’ — и благосуществуем“ <…> „Но, любезнейшие господа, — сказал студент Ансельм, — разве вы не замечаете, что вы все вместе и каждый в частности сидите в стеклянных банках и не можете шевелиться и двигаться, а тем менее гулять?“ — Тут ученики и писцы подняли громкий хохот и закричали: „Студент-то с ума сошел: воображает, что сидит в стеклянной банке, а сам стоит на Эльбском мосту и смотрит в воду!“» [971]. Следующие две строки про княжну и Петрушку все-таки остаются непонятными, но зато возникновение строк про Бенуа и голопузую Элладу становится довольно очевидным: «Переселенцы» — стихотворение, имеющее в виду, конечно, судьбу России и ее обитателей, внезапно перенесенных в новый, иной мир. Эмиграция А. Н. Бенуа (независимо от того, принадлежит ли строка «Бенуа уехал жаль» Кузмину или Хармсу, представляет ли она реплику в разговоре или стих) в этом контексте, конечно, предстает знаменательным фактом, а «голопузая Эллада / и другой нам и не надо» — собственный вариант Хармса на тему, заданную «Переселенцами»:

Зачем нам просыпаться, если завтраУвидим те же кочки и дорогу,Где палка с надписью «Проспект побед»,Лавчонку и кабак на перекресткеДа отгороженную лужу «Капитолий»?А дети вырастут, как свинопасы… —

и т. д. [972]

Однако на цитировании неизданных стихотворений Кузмина Хармс не останавливается и тут же «конспектирует» поэму Н. Клюева «Деревня», написанную в 1926 году [973]. Цитируем ее фрагменты:

Будет, будет русское дело —Объявится Иван ТретийПопрать татарские плети,Ясак с ордынской басмоюСметет мужик бородою!…………………………………………Эво, как схож с Коловратом,Кучерявый, плечо с накатом,Видно, у матери груди —Ковши на серебряном блюде!…………………………………………Ты, Рассея, Рассея-теща,Насолила ты лихо в ощи,Намаслила кровушкой кашу —Насытишь утробу нашу!…………………………………………Ты, Рассея, — лихая теща!.. [974]

Фраза: «Велят двуперсьем креститься годовалым детям» — также из Клюева, только из поэмы «Заозерье», написанной в том же 1926 году:

Федосья-колосовицаС Медостом — богом овечьим —Велят двуперстьем креститьсяДетенышам человечьим [975].

Из дневника Кузмина известно, что Клюев и Кузмин в середине 1920-х годов довольно часто общались; о визите обэриутов (Хармса, Введенского, Заболоцкого) к Клюеву вспоминал И. Бахтерев [976]. Все это в очередной раз заставляет задуматься о «темном», полуподпольном литературном Ленинграде второй половины двадцатых годов.

В заключение добавим, что Хармс вольно или невольно перестраивает семантическую структуру текстов Клюева. Большинство записанных со слуха (или выписанных из печатных изданий) строк включены у Клюева в положительный контекст: Иван Третий, вершащий «русское дело»; богатырская мать, выкормившая русского богатыря; дети, сызмала воспринимающие православную веру. Но фраза о «Рассее-теще» словно подчиняет себе все остальное, и запись Хармса создает у читателя общее впечатление апокалиптического видения, а соединение ее с «кузминскими» впечатлениями добавляет современной остроты.