Вокруг Света 1996 №05

Скрылась гавань Бремерхафена, потянулись зеленые берега Везера — и вот, наконец, сверкающая гладь залива.

— Все наверх, паруса ставить! — звучит команда на «Крузенштерне».

Я было выбрал местечко у самой грот-мачты, чтобы не упустить момент, когда англичане будут впервые подниматься «до облаков», а боцман мне кричит: «Отойди в сторонку, а то еще зашибет чем-нибудь!» А я вроде бы и не слышу — сейчас, сниму, уж больно кадр хороший, и отойду.

Вот тогда и появилась она. Она подлетела ко мне, больно ущипнула, нет, клюнула меня в руку, и вся ее грозная фигура говорила: «Убирайся! Тебе нет места в моих владениях». Она что-то шипела, клекотала по-немецки, — и понял я, что мне, действительно, лучше отойти в сторонку. «Какая-то безумная... безумная Гретхен. Откуда она взялась?» Она была метра под два ростом, дородная, в белой майке с надписью во всю грудь «Kruzenstern» и в синих полосатых штанах. А лицо... Она грозно озирала все пространство от палубы до верхушек мачт, чтобы никто не мог помешать торжественному акту постановки парусов. Она стояла, как грозный адмирал во время баталии, и я увидел, как с флангов к ней подходит ее свита, в таких же белых майках с надписью «Kruzenstern», лихо перехваченных страховочными поясами, и в форменных морских фуражках. Ага, вот они и появились, эти загадочные «трейнизы»...

Впервые я услышал это слово от капитана. Вчера вечером я забежал к нему в каюту, чтобы посмотреть на почетный трофей. Я повертел его и уж было собрался уходить, а капитан Коломенский говорит: «Не-е-т! Ты посиди... А то напишешь: гонки, призы, капитан на мостике с подзорной трубой. А я света белого не вижу. С утра до ночи — одни бумажки: топливо, продовольствие, причалы, буксиры, деньги, деньги... Вот и вся романтика. А тут еще эти «трейнизы»...

— Что еще за «трейнизы»?

— Ха-а. Как тебе поточнее объяснить?.. Стоим мы как-то в порту, уж не помню, в каком. А рядом ошвартовался суперлайнер, красавец, гигант, самый новейший. Там все блага комфорта. Пассажиры сходят по трапу, англичане, итальянцы, со всего света люди. Ну, нормальные сразу в город бегут. А эти прямо глаз не могут оторвать от парусника. К нашему трапу подходят, просятся на палубу подняться, поговорить с капитаном. И что же они у меня спрашивают?! Нельзя ли пойти с вами на паруснике? Пусть даже в тесном кубрике. Вот такие и становятся потом «трейнизами». Английское «trainees» — уже не пассажиры, но еще и не моряки, — ученики, что ли.

И вот эти «трейнизы», ученики, «божьи одуванчики», как их потом окрестили курсанты — «каждому из них лет больше, чем нам всем вместе взятым», — высыпали на палубу и стали хвататься за все веревки, за все эти гитовы и гордени, шкоты и фалы и, путаясь под ногами у бегающих взад-вперед матросов, стали тянуть их с такой силой, что, казалось, вот-вот обломятся реи или рухнут мачты. Боцман им орал что-то в рупор, а они все тянули и тянули, пока грозный крик безумной Гретхен не привел их в чувство. Сконфуженные, они сгрудились у борта и с завистью глядели вверх, где среди облаков сновали курсанты. А неистовая Гретхен металась туда-сюда, как бы вычерчивая невидимую линию, которую нельзя переступать неопытным орлятам.

После этих слов капитана я забыл про английских кадетов и стал ждать, как будут дальше развиваться события.

Курсанты поставили все марсели и брамсели, закрепили снасти. Аврал закончился, и все разбрелись кто куда. Одни ушли на корму загорать, другие собрались на полубаке поболтать с новичками-англичанами. Четверо стояли вахту у штурвала, да впередсмотрящий отбивал склянки — полдень!

А «трейнизы»... Для них склянки — звонок на урок! Они плотным кружком уселись на палубе, и их наставник, седобородый моряк-парусник, рассказывал им, где какие паруса, как правильно подниматься по вантам, как закрепляться наверху страховочными поясами. В общем, как в первый раз в жизни с палубы подняться на мачту. Ученики перебирали руками, как бы поднимаясь по невидимым вантам, щелкали замками страховочных поясов, а потом все дружно задирали головы и смотрели на недоступные пока марсы и салинги. И с высоты своего двухметрового роста, как с вершины утеса, строго следила за ними «безумная Гретхен»...

И настанет час, когда барк выйдет в открытое море, когда они оторвутся от палубы, одолеют высоту и увидят синий-синий простор от горизонта до горизонта.

Вот Йохим, старый человек, поджарый и крепкий, хотя ему и под семьдесят, добрался до салинга. Красный от напряжения, еле дышит, но не показывает и вида — он матрос эпохи Колумба, и из «вороньего гнезда» старинной каравеллы следит за горизонтом, чтобы первым увидеть неведомую землю.

У Клауса своя фирма по очистке танкеров. Вилла под Гамбургом, рассказывал, в комнатах можно заблудиться. Своя яхта. А он с утра до вечера чистит медяшки, тянет канаты. Толстопузый, громогласный, он орет на старушек, забывших про технику безопасности. С перевязанной поясницей — проклятый ишиас! — лезет на сорокаметровую высоту. Клаус — вечный пятнадцатилетний капитан...