Вокруг света на 'Коршуне'

- И, подумаешь, много всяких народов, ваше благородие, живет на свете. Каких только не повидаешь нациев... Домой, коли на побывку после плавания пустят, придешь - так в деревне и не поверят, что такие народы есть... Пожалуйте, ваше благородие, пинджак.

- Да ты не подавай, я сам надену. А, небось, ты соскучился по деревне?

- Еще как соскучился, ваше благородие... Служить ничего, грех жаловаться, никто не забиждает, а при вас, что и говорить... Но только все-таки... Главная причина: бабу свою жаль! - прибавил Ворсунька.

- Еще около двух лет нам плавать, Ворсунька, а там и в побывку пойдешь...

- Пустят?

- Наверное, пустят на полгода. Можешь тогда и с женой вернуться в Кронштадт.

- То-то я так и полагал, ваше благородие! - обрадованно воскликнул Ворсунька.

- А я тебя денщиком к себе возьму. С женой у меня будешь жить.

Ворсунька окончательно повеселел.

- Дай вам бог всякого благополучия! Очень уж вы добрый барин, ваше благородие... И все матросы очень вами довольны... А уж я буду стараться, чтобы ходить за вами в полной исправности... Уж как буду стараться!..

- Да ты и так ходишь за мной, чего лучше. Без тебя все бы я растерял... Поди-ка узнай, Ворсунька, готов ли катер.

Вернувшийся через минуту вестовой смущенно доложил, что катер только что отвалил.

- Отвалил?! Как же не дали знать, что катер готов? Это свинство! воскликнул Володя, мгновенно вспыхивая, как порох. - Это черт знает что такое! И как он смел, скотина! Верно, ревизор поехал на катере?

При мысли о ревизоре, лейтенанте Первушине, злобное чувство овладело Володей, и глаза его засверкали, как у волчонка.

- Точно так, левизор, ваше благородие.

- Я так и знал... Это его штуки... Подожди! Я так этого не оставлю! кипятился Ашанин, порывисто выбрасывая слова и совершенно забывая о присутствии вестового.

- Но только, осмелюсь доложить, ваше благородие, я им докладывал на катер, что вы изволите ехать.

- Что же он? - нетерпеливо спросил Володя.

- Некогда, говорит, ждать... Я, говорит, еду за свежей провизией, а не гулять. И приказали отваливать, хоть все офицеры и просили левизора подождать.

- Ну да... ну да... это он нарочно.

Володя рвал и метал и, словно разъяренный зверек в клетке, ходил взад и вперед по маленькой гардемаринской каюте в чечунчевой паре, в шлеме на голове и тросточкой в руке... Его поэтическое настроение, вызванное красотой природы и прелестью чудной ночи, и все его мысли были теперь сосредоточены на ненавистном ему лейтенанте Первушине. Уж не в первый раз строит ему разные пакости этот завзятый дантист и крепостник за то, что Володя не скрывает своего негодования к таким людям и не раз в кают-компании произносил грозные филиппики по этому поводу и удивлялся, что некоторые офицеры, несмотря на приказание капитана, тихонько, спрятавшись за мачту, бьют по зубам матросов, пользуясь тем, что они не жалуются капитану. А ведь закон не разрешает офицерам собственноручной расправы.

Ревизор хорошо понял, конечно, кто эти "некоторые", и, злопамятный и мстительный, с тех пор невзлюбил Ашанина, и старался, по возможности, делать ему всякие неприятности исподтишка, не ссорясь открыто и избегая всяких споров, зная, что на стороне Володи большинство кают-компании. Раз Первушин после обеда на берегу шепнул старшему офицеру, как будто в порыве откровенности, что Ашанин позволял себе неуважительно отозваться о нем; другой раз - будто Ашанин заснул на вахте; в третий раз говорил, что Ашанин ищет дешевой популярности между матросами и слишком фамильярничает с ними во вред дисциплине, - словом, изо всех сил своей мелкой злобной душонки старался очернить Володю в глазах старшего офицера. Но это ему не удавалось.

Старший офицер, Андрей Николаевич, недаром был одним из тех честных моряков старого времени, который сам действовал всегда честно и открыто, не мог терпеть фальши и неискренности в других и грубо обрывал всякие сплетни и нашептывания, считая недостойным делом их слушать. Несмотря на то что после обеда на берегу вдвоем с ревизором Андрей Николаевич, попробовавший и портвейна, и хереса, и лафита, и портера, и шампанского, и, наконец, ликеров за кофе, был краснее обыкновенного и не совсем ясно и членораздельно произносил слова, тем не менее с нескрываемой брезгливостью оборвал ревизора, сказавши, что ему нет ни малейшего дела до того, как отзывается о нем Ашанин, но что он считает его порядочным и честным молодым человеком и усердным по службе... Что же касается до Степана Васильевича, то, вероятно, он... того... чересчур много выпил и не понимает, какие пакости врет... на Ашанина. Наверное, Ашанин ничего дурного за глаза не скажет... "Не скажет... у-ве-ре-н...", - заключил Андрей Николаевич заплетающимся языком и вскоре, как он выразился, "снялся с якоря" и вышел из гостиницы.

Такими же неудачными были и другие попытки Первушина, и он, еще более озлобленный, мстил Ашанину разными мелочными неприятностями вроде той, которую сделал в этот вечер.