Вокруг света на 'Коршуне'

- Драться нельзя... слышишь ли, нельзя... Нельзя! - вдруг крикнул он неестественно визгливым голосом.

На глазах у него появились слезы. Он почувствовал себя словно бы сконфуженным и в эту минуту решительно ненавидел это скуластое, сердитое на вид лицо боцмана, с нависшими бровями и с толстым мясистым носом багрово-красного цвета.

Боцман нахмурился и сердито проговорил:

- Я так... легонько съездил, ваше благородие!

- Легонько! - продолжал с укором юноша. - Не все ли равно? Тут дело не в том... ты оскорбляешь человеческое достоинство.

Боцман смотрел на Ашанина во все глаза. О чем это он говорит?

- И вовсе я не оскорбил матроса, ваше благородие. Это вы напрасно на меня! - обидчиво проговорил он. - Я, слава богу, сам из матросов и матроса очень даже уважаю, а не то чтобы унизить его. Меня матросы любят, вот что я вам доложу!

Действительно, Ашанин знал, что матросы любили Федотова, считая его справедливым и добрым человеком и охотно прощая ему служебные тычки.

Реплика боцмана еще более смутила Володю, и он уже более мягким тоном и несколько сконфуженно проговорил:

- Но все-таки... ты, братец, пойми, что драться нехорошо, Федотов.

- Ежели с рассудком, так вовсе даже обязательно, ваше благородие! авторитетно и убежденно заявил боцман.

И так как Ашанин всем своим видом протестовал против такого утверждения, то Федотов продолжал:

- Вы, ваше благородие, с позволения сказать, еще настоящей службы не знаете. Вот извольте-ка послужить, тогда и увидите... Меня тоже учили, и, слава богу, вышел человек. Пять лет уже боцманом! И матросы на меня не забиждаются... Извольте-ка спросить у этого самого матросика, ваше благородие! А что эти самые новые порядки, чтоб боцман, ежели за дело, да не смел вдарить матроса, - так это пустое. Без эстого никак невозможно, прибавил боцман, видимо вполне уверенный в правоте своей и сам прошедший суровую школу прежней морской учебы.

Ашанин отошел неудовлетворенный и сконфуженный. Прежней ненависти к этому лихому боцману не осталось и следа.

А боцман сердито заходил по баку, и потом Володя слышал, как Федотов насмешливо говорил одному старому матросу:

- Туда же... лезет! Оскорбил, говорит, матроса. Вы-то, господа, не забиждайте матроса, а свой брат, небось, не забидит. Может, и крепостных имеет, живет в холе и трудов настоящих не знает, а учит. Ты поживи-ка на свете, послужи-ка как следовает, тогда посмотрим, как-то ты сам не вдаришь никого... Так, зря мелет! - закончил боцман и плюнул за борт.

Возвышенное настроение юноши сразу пропало, и ему сделалось почему-то совестно перед боцманом, который ударил матроса.

III

Ветер дул попутный, и потому "Коршун" прекратил пары и поставил паруса.

Плавно раскачиваясь по океанской волне, громадной и в то же время необыкновенно спокойной, равномерно и правильно поднимающей и опускающей судно, "Коршун" взял курс на Брест. Там корвет должен был пополнить запас провизии и в лице этого военного порта надолго распроститься с Европой.

Под вечер ноябрьского дня просвистала дудка и раздался затем крик боцмана: "Пошел все наверх на якорь становиться!"

Корвет проходил между серых скал с видневшимися на них батареями, около которых мирно шагали по эспланадам часовые, закутанные в серые плащи.

Французы-пассажиры радостно смотрели на родные берега.

- Что, Галярка, небось, рад? - говорил Ковшиков.

- Кто, братец ты мой, не рад своей стороне? - заметил Бастрюков, сочувственно посматривая на своего любимца Жака, который щеголял в новых крепких сапогах, сработанных на славу Бастрюковым. - Небось, пойдет к отцу, к матери в свою деревню? - прибавил он.

- Ишь, улыбаются... Свою землю почуяли! - раздалось чье-то замечание.

Рейд начал открываться. Корвет прибавил хода и кинул якорь вблизи одного французского военного фрегата. Город виднелся вдали на возвышенности.

Тотчас же спустили баркас и предложили французам собираться. Сборы бедных моряков были недолги. Старик-капитан был тронут до слез, когда при прощании ему была выдана собранная в кают-компании сумма в триста франков для раздачи матросам, и вообще прощанье было трогательное.

Особенно горячо тряс руку Жака Бастрюков, и когда баркас с французами отвалил от борта, Бастрюков еще долго махал шапкой, и Жак, в свою очередь, не оставался в долгу. И долго еще смотрел матрос вслед удаляющемуся баркасу.

- Что, Бастрюков, жалко французов? - спросил Володя.

- Тоже чужие, а жалко... Теперь пока они еще места найдут... А главное, баринок, сиротки Жаку жалко... Такой щуплый, беспризорный... А сердце в ем доброе, ваше благородие... Уж как он благодарил за хлеб, за соль нашу матросскую. И век будут французы нас помнить, потому от смерти спасли... Все человек забудет, а этого ни в жисть не забудет!

Не прошло и получаса, что корвет бросил якорь, как из города приехали портные, сапожники и прачки с предложением своих услуг и с рекомендательными удостоверениями в руках. В кают-компании и в гардемаринской каюте толкотня страшная.

Ворсунька в палубе отдает белье Ашанина и сердится, что пожилая бретонка не умеет считать по-русски, и старается ее вразумить: