Вокруг света за 80... свиданий

Под балконом стоит бронзовая статуя Джульетты. Молва провозгласила, что прикосновение к ее правой груди приносит счастье (хотя отнюдь не самой Джульетте). И теперь статуя четырнадцатилетней девушки с тускло-оранжевой грудью, изъеденной потом миллионов потенциальных Ромео, стоически взирала на толкотню назойливых туристов, тискающих ее правую грудь да еще желающих сфотографироваться именно в этой позе. Совсем как зрители «Свидания вслепую», перенесенного назад во времени: с каждым новым сдавливанием толпа одобрительно ревела.

Терзаемая неописуемым похмельем, я тупо наблюдала за ними, зная, что минут через десять мне придется надеть бархатное платье и изображать Джульетту.

Несмотря на все мои дурные предчувствия, Элинор повела меня в дом и убедила идти в гардеробную и переодеться. Платье из тяжелого красного бархата доходило до пола и было подхвачено на талии пояском, усыпанным цветными камешками. На голову водрузили красный головной убор из чего-то вроде губки.

Не успела я выйти, как толпа тут же меня заметила. Люди обгоняли друг друга, спеша войти внутрь, чтобы лучше меня разглядеть. Рев сменился тихим восторженным ожиданием.

«Первый же, кто попытается прикоснуться к моей груди, обнаружит, что ему крупно не повезло», — мрачно думала я.

Но, ощущая, как шлейф платья волочится по полу, я почувствовала, что настроение улучшается, а похмелье потихоньку улетучивается. Я немедленно поняла причину волшебства: платье такое объемное и красное, что я могла бы провести остаток жизни, поедая круассаны с джемом, мороженое и пиццу, и никто бы не заметил последствий.

Настал час появления «Ромео» (свидание № 22), в темно-красной бархатной тунике, зеленых шоссах с гульфиком, от которого я немедленно и инстинктивно отвела взгляд. «Ромео» оказался гиперактивным тридцатипятилетним итальянцем по имени Солимано, и хотя выглядел слегка предрасположенным к туберкулезу и был примерно на фут ниже меня, зато светился лукавой улыбкой. Солимано промаршировал по двору через расступавшуюся толпу и по коридору, как Моисей, исполненный значимости собственной миссии. Остановившись передо мной, он упал на одно колено, схватил мою руку и страстно поцеловал, после чего, к моему изумлению и восторгу толпы, объявил:

— Я здесь, твой Ромео! Теперь мы будем вместе навсегда!

С этими словами он вскочил и вылез из окна на балкон.

— Пойдем, Джульетта! — скомандовал он. — Выйдем на балкон, чтобы я смог говорить тебе о своей любви.

— О Иисусе сладчайший, — вздохнула я. Голова опять разболелась и немилосердно чесалась под губчатым головным убором. Зато толпа во дворе не испытывала никаких сомнений. Руки, поднятые для тисканья, словно застыли в воздухе, глаза горят. Перед ними разворачивался именно тот роман, которого они жаждали, — представление прямо среди публики вот-вот начнется!

К счастью, Элинор вовремя заметила выражение моего лица и ловко пробралась к тому месту под балконом, где ждал Солимано.

— Пойдем со мной, Ромео, — коротко велела она. — Дженнифер уже знает эту сцену. Давай найдем что-нибудь более уединенное для вашего свидания.

Солимано мгновенно сник, но послушно потащился за ней. Толпа, злая и разочарованная, глазела им вслед, словно дети, которым решительно запретили вышвырнуть кошку из окна, чтобы проверить, умеет ли она летать.

Элинор нашла нам пару стульев с резными спинками на первом этаже, и свидание началось.

Солимано оказался остроумным, чувствительным, славным человеком, не слишком принимающим всерьез самого себя. Мы болтали о жизни в дороге. Он путешествовал по всей Италии с актерской труппой, но дома играл только Ромео.

— И вы никогда от этого не устаете? — допытывалась я. Неожиданно для меня Солимано смутился, а в глазах промелькнуло раздражение. Он поспешно отвел взгляд, очевидно, чтобы взять себя в руки, и, обернувшись, запротестовал:

— Я люблю Ромео, но проблема в том, что он молод и его эмоции… — Солимано махнул рукой, пытаясь подобрать нужное слово, — …еще незрелы. — Он подался вперед и заговорщически понизил голос. — Я пока еще никому не говорил, но думаю, что теперь мне больше нравится Меркуцио.

Он пристально посмотрел мне в глаза, ожидая реакции на свою исповедь, какого-то знака… я понятия не имела, чего именно. Возмущения? Насмешки? Он явно переживал кризис своего персонажа, и мой вопрос ненамеренно открыл шлюзы откровенности.

Собственно говоря, большинство моих «Ромео» находились на распутье, переживая тот или иной вид кризиса (эй, а кто не переживает?), но мне и во сне не снилось, что к ним принадлежит даже сам Ромео.

Слишком хорошо помня необычное свидание с Давидом, я знала, как сохранять бесстрастную физиономию. Я также знала, какой реакции от меня ожидают.

— Почему именно Меркуцио? — спокойно поинтересовалась я.

Солимано встревоженно огляделся, снова наклонился ко мне и, явно подбирая слова, объяснил:

— Меркуцио… как бы лучше выразиться… центральная опора всей пьесы.