Вокруг трона Ивана Грозного

Она, однако, не пустила раздумья сына на самотёк, продолжая при всяком удобном случае склонять его к своей вере, и в конце концов своего добилась: князь Владимир Андреевич не просто пообещал матушке следовать её советам, но и сам загорелся идеей обретения престола.

Вот так и вплелась в отношения братьев фальшь. Иван Васильевич, возможно, долго не почувствовал бы её, если бы не Тайный дьяк. С большой опаской, но он всё же доложил:

   — Брат твой, государь, сети плетёт за твоей спиной.

   — Не смей хулить князя Владимира! — вспыхнул царь Иван Васильевич. — Моя семья — не для тебя орех.

Осадить-то строго осадил Тайного дьяка — приглядевшись же, понял: Владимир Андреевич стал каким-то иным. С окончательным выводом, однако, царь не поспешил. Определил себе повнимательней приглядываться какое-то время, а при необходимости проверить, верны ли подозрения.

Некоторые дальновидные думные бояре, да и не только они, но и смышлёные дворяне сразу сообразили, что не так страшен недуг государя, как о том сообщал дьяк Михайлов. Поводов к такому умозаключению было вполне достаточно (если бы не хитрость, которую мы бы сейчас назвали дипломатическим недугом): при болезни государя наверняка опочивальню его не покидал бы лекарь, а коль речь идёт о жизни и смерти, то и митрополит был бы давно тут как тут. Увы, к Ивану Грозному никого не впускали, кроме дьяка Михайлова, и весть о «смертном одре» и воле государя о присяге царевичу Дмитрию исходила именно из его уст.

Не все, однако, обратили внимание на подобные мелочи. В сенях после долгого молчания тишину взорвал гневный баритон князя Андрея Шуйского:

   — Снова младенец на троне! Доколе?!

И пошло-поехало. Раскололись бояре, заполнившие сени перед опочивальней Ивана Грозного. Дьяк Михайлов, братья Михаил и Владимир Воротынские, Иван Мстиславский, Дмитрий Полецкий, Иван Шереметев, Михайло Морозов, Захарьины-Юрьевы, родственники царицы, твёрдо стояли за присягу Дмитрию, а вот Шуйские, Иван Пронский-Турунтай, Симеон Ростовский, Дмитрий Немый-Оболенский настаивали на том, чтобы присягать князю Владимиру Андреевичу. Последних исподволь поддерживали Сильвестр с Адашевым. Они, уже переговорив тайно со слугой ближним Владимира Старицкого, передали совет князю прибыть во дворец самому лично и сделать так, чтобы на Соборной площади кто-либо из бояр княжеских прочитал духовную Василия Ивановича, не исправленную царевной Еленой и Овчиной-Телепневым.

Посчитав разумным совет Сильвестра с Адашевым, княгиня Ефросиния позволила сыну отправиться во дворец, пройти в опочивальню Ивана и объясниться с братом у одра его, сама же решила выйти на Соборную площадь, которая была битком набита обывателями, пекущимися о царе, и прочитать духовную Василия Ивановича, показав всем, что она утверждена его личной подписью и золотой царской печатью.

Пока княгиня Ефросиния глаголила на Соборной площади, а князь Владимир Андреевич пытался войти в покои Ивана Грозного (дорогу ему заступали Михайлов и братья Воротынские), хитрованы, понявшие глубинную суть происходившего, торопливо делали выгодное для себя дело. Особенно развернулся думный дворянин Малюта Скуратов-Бельский — его старанием все кремлёвские дворяне начали присягать Дмитрию. Более того, Малюта Скуратов, воспользовавшийся тем, что воевода полка князь Владимир Воротынский вместе с остальными боярами находились в сенях перед опочивальней Ивана Грозного, уговорил тысяцких и сотников царёва полка привести к присяге царевичу Дмитрию своих подчинённых. Сделать это удалось. А полк — это великая сила. Неодолимая.

Дьяку Михайлову стало скоро об этом известно, и он поспешил в опочивальню к Ивану Грозному, чтобы сообщить столь важную новость. Вышел он от царя ещё более возбуждённым и заявил громогласно:

— Государю нашему, слава Богу, полегчало.

Будто на быстрых крыльях понеслась эта весть по Кремлю, и вот уже один за другим начинают сдаваться сторонники Владимира Андреевича. Сам же он присягнул царевичу Дмитрию последним.

Государь поднялся с одра через пару дней. Все ждали страшную грозу — государь уже приучил князей и бояр его бояться; но Иван Васильевич сделал вид, будто ничего особенного во время его болезни не происходило, и все с облегчением вздохнули. Единственно, чему он не стал препятствовать — добровольному постригу княгини Ефросинии в монахини. Более того, он даже высказал митрополиту свою волю, чтобы определён был княгине женский монастырь на Белоозере, где, как сказал государь, строгий монастырский устав, промолчав при этом, что все Белоозёрские монастыри находились под неусыпным приглядом Тайного дьяка.