Вокруг трона

Однако императрица скоро оправилась и не сочла свою партию окончательно проигранной. Митрополит новгородский, вызванный наспех и в одни сутки проскакавший двести верст, повинуясь призыву императрицы, по пустому простоял, при всей усталости, несколько часов в своем тяжелом облачении; весь собравшийся двор протомился до десяти часов вечера в ожидании великого события и бала, по его совершении – все это пустяки! Энергичная государыня велела возобновить переговоры и требовала, чтобы великая княжна присутствовала на другом балу, где должен быть появиться и Густав. Когда бедная великая княгиня попросила позволения не показываться на балу со своими заплаканными глазами, которые не осушались за эти дни, она получила на лоскутке бумаги записку со следующими словами: «О чем вы плачете? Что отложено, то не потеряно. Вытрите себе глаза и уши льдом, да примите бестужевских капель. Никакого разрыва нет. Вот я так была больна вчера. Вам досадно на замедление – вот и все».[149]

Бал состоялся. Александра Павловна появилась; но Густав, которого она встретила там, был уже не прежний влюбленный: его место заступил непреклонный лютеранин. Разрыв был окончательный. Александра Павловна через три года после этого вышла замуж за эрцгерцога Иосифа австрийского и умерла первыми родами. Так угасла эта хрупкая жизнь, которую судьба не предназначила для счастья. Хотя Екатерина не показывала виду, но это испытание сломило ее. Вместе с подорванным престижем и в первый раз поколебавшейся уверенностью в себя, казалось, самый источник жизни начал иссякать в ней. Она увидала комету и сочла ее за предзнаменование своей близкой смерти. Ей заметили, что прежде она не верила подобным приметам. – «Да, прежде!..» – отвечала она грустно. Колика, которой она обыкновенно страдала при сильных потрясениях, не оставляла ее. На ногах открылись раны. Известный авантюрист Ламбро Качиони, рекомендованный Екатерине адмиралом Рибасом и служивший ей в качестве корсара в Архипелаге, а теперь пользовавший ее своими медицинскими средствами, посоветовал ей ножную ванну из холодной морской воды. Тогда появились признаки прилива крови к голове и можно было опасаться удара. Однако в конце октября императрица почувствовала себя лучше. Получив с кораблем, пришедшим из Любека, известие об отступлении генерала Моро, принужденного уйти обратно за Рейн, она отправила Кобенцлю знаменитую записку: «Спешу сообщить превосходному превосходительству, что превосходные войска превосходного двора окончательно разбили французов». Вечером в интимном кружке Эрмитажа она была очень весела, и Льву Нарышкину, явившемуся замаскированным коробейником, удалось рассмешить ее. Однако она удалилась раньше обыкновенного, говоря, что у нее от смеха поднялась колика. На другой день она встала в свой обычный час, побеседовала с фаворитом, работала с секретарями и, отпустив последнего из них, приказала ему подождать в приемной. Он прождал необыкновенно долго и начал беспокоиться. Через полчаса верный Зубов решился заглянуть в спальню. Императрицы там не было; не было и в туалетной комнате. Зубов в тревоге позвал людей; бросились в уборную и там увидали императрицу недвижимую, с покрасневшим – лицом, с пеной у рта и хрипевшую предсмертным хрипом.

Рассказывают,[150] что Екатерина незадолго перед тем велела поставить в этой комнате одну вещь, вывезенную из несчастной Польши – трон Понятовского. Низкая, презренная причуда! Только принцессе Цербстской, возведенной в Екатерину — как выражался Иосиф II – могла придти подобная мысль. Будь она дочерью Петра Великого, она вспомнила бы, что еще до коронованного возлюбленного – ничем не заслужившего этого последнего оскорбления, – на этом троне восседали с венцами на голове короли, державшие в могучих руках судьбу России – сначала суровый трансильванец Баторий, а за ним Сигизмунд Ваза и его сын Владислав. И вот этот золоченый кусок дерева, символ, оскверненный ею, отмстил за себя! Смерть приковала к нему гордую триумфаторшу, и она умирала, тоже оскверненная, в грязи.