Вокзал Виктория

Ей показалось, что человек перед нею стоит такой близкий, какого не было в ее жизни никогда. То есть Витька был близким, конечно, но Витька был все равно что она сама, а чтобы близким показался ей посторонний человек, которого она даже по имени не могла вспомнить, – нет, такого не бывало.

– Виктория, – по-русски произнес этот человек, – что случилось?

Конечно, все это именно от того, что с ней случилось. От того, что она оказалась в чужом городе без денег и телефона, от того, что непонятно, что ей теперь делать, от того, что просто растерялась, в конце концов, и кто бы не растерялся… Конечно, от всего этого кто угодно близким покажется.

Но все объяснения, вполне логичные, вдруг перестали иметь для нее хоть какое-то значение. Она сделала то, чего не сделала бы никогда и не делала прежде никогда: часто-часто заморгала, шмыгнула носом, всхлипнула – и заплакала. Зарыдала в голос.

Слезы брызнули у Вики из глаз, упали ему на руки. Да, упали, как дождевые капли падают на листья деревьев. Он уже смотрел на нее снизу, потому что присел перед нею на корточки и заглядывал в ее лицо, скривившееся, зареванное, с дрожащими губами.

– Н-ничего…

Вика попыталась сдержать слезы, но это ей не удалось. Она замахала руками, не на него, конечно, не на него, она просто не знала, что делать со своими руками, глазами, слезами – со всей собою.

Он быстро взял ее за руки и сжал их между своими ладонями. В литературном кружке, который она вела, девочка из десятого класса написала стихи, они давно забылись, но одна строчка помнилась, даже обрывок строчки только: «Но когда ты руки вложишь меж ладоней дорогих…»

Ей не могли быть дороги ладони, между которыми лежали сейчас ее руки. Но ладони эти были горячи и тверды, и этого оказалось достаточно. Для чего достаточно, Вика не поняла. Чтобы жить, может быть.

Она замерла, почти с испугом прислушиваясь к тому, что с ней происходит.

Ей показалось, что вся она, всем своим существом попадает в нарочно для нее изготовленную форму. Да, именно так: вдруг стало понятно, что окружающая жизнь не представляет собою нечто неясное, хаотичное, ни для чего не предназначенное, а имеет форму, и эта форма создана кем-то именно для нее, Виктории Дерби, такой, какая она есть – с ее настороженностью, с ее решительностью и неприкаянностью, с ее ошибками и правотой и с безграничной от всего этого усталостью…

Это ощущение найденной формы было так отчетливо, что ей показалось, внутри у нее что-то щелкнуло, вошло в пазы.

Слезы прекратились. Вика изумленно взглянула на Зимина. Она уже вспомнила, кто он, конечно. У нее вообще была отличная память, а с ним она последний раз виделась при очень даже запоминающихся обстоятельствах.

– Извините, Дмитрий Павлович, – сказала Вика. – Я вас увидела и… И вот.

– Что же я вас в такое отчаяние ввел, а?

Он поднялся, сел рядом. Отпустил ее руки при этом, конечно.

– Вы не ввели… То есть это не вы. У меня бумажник украли. Деньги и все вообще.

«И из-за этого я впала в отчаяние? – с недоумением подумала Вика. – Да что это со мной было?»

Теперь она в самом деле не понимала, почему еще пять минут назад ей не хотелось жить.

– А паспорт? – спросил Зимин.

Вика быстро расстегнула сумку. Паспорт был на месте: он лежал в отдельном кармашке под замком, и его не вынули через прорезь.

– Ну вот видите, – сказал он. – Все не так страшно. Да и если бы украли, ничего страшного тоже не было бы. Мы завтра пошли бы с вами в консульство и взяли справку.

Он сказал это так, как говорят о чем-то само собой разумеющемся. Как будто это точно было известно, что они встретились бы на Варвик-сквер.

– Возле Виктории гостиницы дешевые, – словно услышав ее мысли, сказал Зимин. – И самый центр, и до всего пешком дойдешь. Мы всегда здесь останавливаемся.

– Мы – это кто? – спросила Вика.

Нормальное восприятие действительности постепенно к ней возвращалось. Дети, глядящие на них с противоположной стороны улицы, – это его ученики, конечно. И им не терпится отправиться гулять по Лондону, и они не понимают, почему должны задерживаться из-за незнакомой тетки.

– Мы в Лондоне каждый год несколько дней проводим. Когда в Брайтон ездим, в летнюю языковую школу, – сказал Зимин. – Городок такой на Ла-Манше, знаете? На Английском проливе то есть, – уточнил он с улыбкой. – Англичане ведь полагают, что их пролив французы от снобизма Ла-Маншем называют, ну а французы, соответственно, презирают английские чудачества.

Он хотел ее отвлечь и успокоить, он делал это легко и словно бы мимоходом, но Вика все-таки заметила это. Не заметила даже, а поняла или, еще вернее, почувствовала.

– Вас дети ждут, Дмитрий Павлович, – сказала она. – Вы идите. Со мной все в порядке, честное слово.

– Что с вами все в порядке, я не сомневаюсь, – согласился он. – Но это в глобальном смысле. А в сиюминутном – может, пойдемте с нами, а, Вика? Или вы устали?

Отнекиваться, ссылаясь на усталость, было неловко. Не устала же она на самом-то деле, и Зимин, конечно, сразу заметит ее ложь. Да и себе врать тоже незачем – ну что она будет делать с опустошенной сумкой, на ночь глядя посреди Лондона?