Вокзал Виктория

На душе у нее было тяжело, и, может, не из-за Сони. Вика связала бы это чувство необъяснимой тягости и горести с камнями, похожими на звездное небо, но для такой связи не было никаких причин.

Таким вот образом голубоглазая Соня переехала с Малой Молчановки сначала в Пречистое, а потом в избу над речкой Нудолью. И в этой избе провели все втроем лето, такое же незабываемое, как и быстротечное.

Они жили словно на необитаемом острове. Вика не знала, кем себя считать, Робинзоном или Пятницей. А Соня, наверное, не стала бы возражать, чтобы ее считали козой, она относилась к людям нежно и снисходительно.

Обустраивать ничего особенно не стали, Вика только вымыла все в избе, включая стены, и окатила кипятком. Ни стенам, ни всей скудной обстановке это повредить не могло.

Крыша напоминала решето, и во время дождей всюду приходилось расставлять тазы и ведра. Но дожди этим летом были редки, и когда они шли, даже хорошо становилось оттого, что капли звенят по всему дому.

Мебель была не сделана, а сработана – это слово подходило к ней лучше – из простых сосновых досок. Точно такой стол, какой стоял в этом полуразвалившемся доме – он был до того тяжелый, что во время уборки едва сдвинули его с места вдвоем, – Вика и Витька увидели потом в Клину, когда ездили в музей Чайковского. Вернувшись из Клина, Витька сел за стол и, потрогав огромную столешницу, сказал с какой-то даже опаской:

– А за ним ведь тоже можно Шестую симфонию написать…

Вика боялась, что ему станет скучно: деревня была заброшенная, людей в ней почти не осталось, а детей не осталось совсем. Понятно было, что вскоре все здесь застроится дачными поселками, но пока царило полное запустение, и не мерзость запустения, а его прекрасная глубина.

Но это Вика радовалась тому, что кругом ни души, да Соня была в восторге от того, что научилась ловить мышей, и занималась этим целыми днями и ночами, а ребенку-то ровесники нужны.

– Не нужны, мам, – сказал Витька, когда она высказала ему свои опасения. – Наоборот…

Вика поняла, о чем он говорит. Она знала, что такое засыпать и просыпаться в комнате, где вместе с тобой живет десять человек, и весь день проводить на людях. Да, школа в Оксфорде – не детдом в Пермском крае, но ощущение, что сын повторяет ее жизнь, пусть даже приблизительно, не давало Вике покоя, хотя умом она понимала то, о чем он сказал ей однажды: «По-другому было бы хуже».

Это «по-другому» обступало их в то лето, как лесной пожар. В доме, несмотря на запустение, имелся телевизор, и что-то можно было разглядеть на его экране. Но каждый взгляд на этот экран вызывал у Вики такой ужас, что она старалась не включать телевизор при Витьке, чтобы не отравлять его сознание отвратительной, бредовой ложью, вгоняющей людей в безумие. Эта ложь была намертво соединена с войной, она породила войну и теперь оправдывала ее. Можно было не верить этой лжи, и Вика не верила, и не понимала, почему другие не могут, как она, провести час-другой в Сети и самостоятельно разобраться в происходящем, – да, лжи можно было не верить, но соприкосновение с ней отравляло мозг все равно, так умело она была сделана.

Каждая вылазка в окружающий мир только подтверждала ее страшную силу.

Зайдя в деревенский магазин, Вика в один непрекрасный день обнаружила, что исчезла половина товара, а оставшаяся половина подорожала так, что невозможно было глазам своим поверить, глядя на цены. Она давно уже дала себе зарок ни с кем не заговаривать ни о войне с Украиной, ни о Крыме, но при взгляде на полупустой прилавок не выдержала и воскликнула:

– Да что же это стало!

– Стало гораздо лучше, – глядя на нее сузившимися от ненависти глазами, отрезала продавщица.

– Как же лучше? – не поняла Вика. – Не само же собою все исчезло. Начальство запретило, как при крепостном праве. Это же бред какой-то!

– Без. Америки. Стало. Гораздо. Лучше, – отчеканила продавщица.

И по ее взгляду Вика поняла, что та сейчас вцепится ей в волосы.

Если бы год назад ей сказали, что простая деревенская тетка будет рассуждать о чем-нибудь кроме своих повседневных забот – что на обед приготовить, где мясо подешевле, сын попивать начал, невестка не налево ли глядит, – она не поверила бы. Да их не уговорить было хотя бы проследить, чтобы дети книжки читали! Не видели они связи между книжками и своей жизнью и не понимали поэтому, зачем их читать. И вдруг – ненавидящий взгляд, и рубленые слова, и почему-то Америка, хотя чем уж ей помешала Америка и что она вообще про эту Америку знает…

К чему все это может привести, Вика старалась не думать. Какой-то необъяснимый инстинкт заставил ее укрыть от всего этого своего ребенка, когда все это не было еще таким явным, – и достаточно. А своя жизнь… Она сказала бы, что на своей жизни надо поставить крест, но эти слова ее все-таки пугали, хотя, произноси их вслух или нет, а так оно и есть: ее жизнь идет по инерции, и не видно ни малейшей возможности как-либо это переменить.