Вокзал

— А чего ж… Понятное дело, жалею… Так что — и не сомневайтесь, ежели что… А про это вы зря… Про «голову». Понапрасну убиваетесь. С партизанами связь держали и все остальное…

— И с немцами! С фашистами! Держал… Взяли за галстук. В глаза полминуты посмотрели… Да пальцами по столу побарабанили. Тут я и рассыпался, дура… Ох, дура! А все потому, что в партию не вступил! В свое время. Еще в нэп — агитировали. Отмахнулся. Тихий, говорю, не активный. А состоял бы в партии — хрен бы тогда предложили «головой» сделаться! Я бы тогда в подполье ушел. Или сразу в лес… к товарищу Коршунову. Эх, Лукьян, Лукьян, пожалей напоследок, скажи доброе слово! Умру я скоро, издохну… Вот увидишь.

— Может, и к лучшему, что беспартейный вы… Партейного — они бы вас не «головой», они бы вас, сами понимаете, застрелили бы без разговоров.

— Геройскую бы смерть принял. Рук бы об себя не марал…

— Ой, и что говорит человек! Потерпите, Алексаныч, дружок. Вот уж и крепость показалась… Слышите, собачки на горе брешут?

— А вдруг и мой там? Кривоногий…

— Очень даже могет быть: собака собаку издалека чует.

— Фрося моя наказывала о сынке поспрашивать… А — кого? Товарища Коршунова? Не знает он про это… Знал бы — сам поведал, не утаил. А старичок Полуэктов и подавно не в курсе.

— Вернется ваш сынок. Раз ни слуху ни духу, значит, где-то существует…

— Откуда тебе известно такое?

— А вы разве чуете по-другому?

— Я — другое дело… Я — отец.

— Я за вас переживаю. Законсервировали его, одним словом. На данный отрезок времени. Помаринуют, а там, глядишь, и — порх! — прямиком в Гнилицы. Встречай, батя, сынка…

— Жалеешь, Григорьич?.. Жалей, жалей. Добрый ты. Проникновенный. Прямо в душеньку проникаешь. Правда, пользы от такой жалости, как от новорожденного дитя… Пожалела меня как-то девочка маленькая однажды. И так это ловко у нее получилось. Рассказать или скушно тебе, Григорьич?

— Слушаю вас, Александрович!

Остановились в воротах под крепостной аркой. Тут набежали собаки Никаноровы. Обнюхали дядю Сашу и Светлицына. Расселись на тощих задках, поскуливая от голода и распущенности. Лукьян Григорьевич к стене прислонился. Валуев стоял и рассказывал, глубоко засунув в карманы пальто озябшие кисти рук. В воздухе густо потемнело, так что реденькой бледной бороденки Светлицына было уже не разглядеть.