Воланд и Маргарита

Читателю же подсознательно важен способ захоронения: из такой братской могилы вряд ли можно воскреснуть. И вовсе не потому, что, по словам мастера, яму завалили камнями, а потому, что он там не один. Его и после смерти самим фактом погребения уподобили изгоям. Иешуа не просто один из казненных разбойников, он и похоронен как разбойник – хотя бы и благородный по образу мыслей.

Поэтому Иешуа и не воскресает «в третий день по Писании». Он переходит в трансцендентность видений, галлюцинаций, внешне сохраняя подобие физического воскресения, о чем свидетельствуют следы побоев. Но Иешуа физически не воскрес – он перешел в загробный мир таким, каким его видел мастер при жизни в Ершалаиме. К Пилату и Ивану Бездомному Иешуа является только в видениях. При этом происходит и некоторый маскарад. Как следует из повествования мастера, Иешуа был похоронен в новом хитоне, специально взятом для этой цели похоронной бригадой. Остальных преступников хоронили обнаженными. Но Пилат видит в своем сне «оборванного философа». Ивану снится «какой-то молодой человек в разорванном хитоне» (с. 811). В общем, Иешуа предстает перед всеми, кто интересуется им, в своем ершалаимском обличии.

Но это сны, в них могут происходить и замещения. Однако Булгаков настаивает на «оборванности» Иешуа, подчеркивая, что Пилат и Иван видят Иешуа Га-Ноцри периода «до казни», им нужен ершалаимский Иешуа. Тем не менее Иешуа пребывает в лунном мире, и его просьбы Воланду небезразличны. Мастер, как известно, «не заслужил света» (с. 776). Не потому ли, что, «узнав» Иешуа, он не захотел этого «света», призрачного и мертвого?

Вообще разделение «ведомств» Иешуа и Воланда весьма парадоксально. Булгаков, знаток христианства, специально разделяет то, что в сознании любого верующего, будь то богослов или крестьянин, совершенно неразрывно: свет и покой. Христос Сам в Себе содержит Божественный Свет: «Христе, Свете истинный, освещая и просвещая всякого человека, грядущего в мир...» – говорит христианская молитва. Но только Христос может дать и вечный покой, и свет в этом покое. Павел Флоренский следующим образом объясняет неразрывность понятий света и покоя в христианской богословской традиции: «Все „доследование погребения” построено на... неразрывных между собою идеях оправдания – покоя – блаженства – бессмертия и противоположных им греха – суеты – муки – смерти. Победа Христова над смертью, дарование жизни рассматривается как преодоление мирского пристрастия, как прохлаждение внутреннего горения грешной души, как осветление тьмы греховной, как „вселение во дворы праведных” – как мир в Боге, как отдых от греховного мыкания, от дел, которые „вся сени немощнейша, вся сени прелестнейша”. „Господи, душу раба Твоего упокой, Христос, душу раба Твоего упокой” – вот тема отпевания».[46]

И далее о. Павел развивает свою мысль: «В I-м веке, когда казалось, так близко Далекое, когда Огненный Язык горел еще над головою верующего, Благая Весть впервые дала людям вкусить сладость покоя и отдых от кружащихся тленных помыслов; этим она освободила сознание от одержимости демонами и от вытекающих отсюда постоянной демонобоязни и рабства».[47]

Понятие покоя вне Бога в христианстве немыслимо, это возвращает в иудейский безблагодатный шеол, в котором только ждут прихода Мессии. Это похоже и на Аид древних греков с его скорбью теневого существования души. Воландов сатанинский «покой» может означать лишь обманчивое и призрачное забвение, уход от памяти Бога, поэтому формулировка Левия Матвея «он не заслужил света, он заслужил покой» звучит двусмысленно.

Булгаковский замысел очевиден: помещение романтического героя в сферу «покоя» Воланда значит полный уход мастера от памяти Бога. Для атеиста все эти понятия – ничего не значащие слова. Поэтому Булгаков дает читателю возможность выбора: принять обе сферы – Иешуа и Воланда – как дуальность мироздания (манихейская точка зрения) либо проследить переход мастера в потусторонние сферы с православной точки зрения. Для атеистов остается внешний узор словесной вышивки: романтическое действие.

Иешуа в таком случае становится фигурой сложной. Сфера его дуальна «ведомству» Воланда, да и сам Иешуа не может быть отождествлен с Иисусом Христом, поскольку не прошел Его земного пути: он лишь подобие. Воскресения, по роману мастера, не было, зато потустороннее бытие налицо, и оно связано с Воландом. Мастеру дано угадать вариацию Страстей Христовых, но оказывается, что герой этой вариации может предопределить судьбу жизнеописателя его последних дней. Литературный персонаж обретает независимость от писателя еще большую, чем Понтий Пилат, который зависим от последнего слова воплотившего его автора.