Волчата

   «Знамя великой борьбы всех народов
   За лучший мир, за святую свободу».

Но половцев — десятка три. А местных… три дома. Три-пять мужиков, два десятка детей… Половцы и пьяные — бойцы. А смерды… Они начнут вопить, бегать в разные стороны, поганые проснуться и будет нам всем…

Так что, по князю Игорю. Которого — «Половецкие пляски». Он-то бежал один. Бросил в плену и сына, и брата. Остальные «братия и дружина» и вовсе не вспоминаются.

Осторожненько прикрутил Алу к санкам, перетащился через забор и с горочки… у-ух!

   «Вот качусь я в санках
   По горе крутой;

   Вот свернулись санки,

   И я на бок — хлоп!
   Кубарем качуся
   Под гору, в сугроб.
  …
   Весело текли вы,
   Детские года!

   Вас не омрачали
   Горе и беда».

Ивану Сурикову — не омрачали. Отсюда до этого, не омрачённого — семь веков.

На реку я спускаться не рискнул — слышал, как они дозоры высылали. Да и не уйти мне от них по речному льду. Ни пешему, ни конному. А вот в лесу… Спуск с горочки привёл меня на накатанную лыжню. Снег в лесу плотный, глубокий. Меня лыжня держит, а вот всадник на коне — будет барахтаться. Куда она ведёт? А фиг её знает. Куда-то между севером и востоком. «Возлюби имеющееся». Возлюбил, побежал.

Через полчаса я согрелся. Через два — от меня валил пар. Лыжня, похоже — нормальный охотничий маршрут. Охотник ставит в лесу ловушки и пару раз в неделю их обходит. Обычная длина такого лыжного кольца — световой день. 20–40 километров.

Другое кольцо выписывает человек без ориентиров. Например — заблудившийся в лесу. Правая нога, обычно, длиннее левой, поэтому путник ходит по овалу, длиной в 30–40 километров, забирая влево.

Когда лыжня от реки ушла вправо — я обрадовался. Не «овал блуданувшего». А потом совершенно идиотски сломал лыжу. Вытаскивал санки с Алу в горку, переступил лыжами. Одна из них оказалась лежащей на двух поваленных стволах. Она и хрупнула пополам.

Ощущения… Как мамину любимую чашку разбил… Вот она была и — нету… Ну чуть бы стал иначе, ну чуть бы внимательнее… Какое «внимательнее»?! У меня идёт третий день непрерывной скачки на выживание! Я весь мокрый, ноги дрожат… Санки чуть откатились назад, стукнулись о корягу, Алу проснулся и начал ворочаться.

Когда я стащил у него с головы мешок, меня встретила озабоченно-испуганная детская мордашка. Которая немедленно стало радостной:

— А, Ваня. А я уж испугался — может, случилось чего. Враги какие напали. А тут — ты. Хорошо. А чего у меня руки… не… не раздёргиваются? А мы где? А остальные где? Я писать хочу. А здорово, что мы эти штуки нашли. Надо сразу всех поднимать, и поедем к отцу — он обрадуется. А ты возле моего стремени побежишь — а то погонщики злые бывают. А чего так холодно? Почему ты так на меня смотришь? Ты должен смотреть вниз. Нельзя поднимать глаза на евсахиби.

Я сидел на поваленном дереве, смотрел на этого чирикающего… «щегла кочевой жизни» и чувствовал нарастающее раздражение. От своей усталости, от пережитых… переживаний, от бездорожья, от его щебета… Придавить бы… бая. Шашечкой махну и…

Голос Алу, чуть хриплый со сна, к концу его потока вопросов становился всё более неуверенным. И закончился тихим вопросом:

— А когда… кушать будем?

Мда. Как учат женщин на случай столкновения с сексуальным маньяком: «Говорите конкретно. Не: — ах-ах, какой вы противный! А типа: у меня под поясницей булыжник мешает».

«Кушать» — это конкретно. Как-то и желание… по-маньячить шашечкой — отступает.

Я сделал из ремня петлю и накинул на шею ребёнка. У него глаза… Рубль юбилейный видели? А два? Вот в два таких рубля я и смотрюсь.

— Ваня… ты… ты что?!

— Власть в нашей Малиновке переменилась. Теперь ты — раб, я — господин. Ты — ходячее мясо, степная пыль. Я — воин, твой хозяин. Будешь послушным рабом — позволю спать у порога моего дома. На коврике. Косточек давать буду. Ты — старайся. Служи мне лучше. А иначе — придётся плетями.

Малыш посмотрел на меня как на сумасшедшего, потом взвизгнул и рванулся с санок долой. Так вместе с ними и полетел. Санки перевернулись, и он оказался лицом в снегу. Я же говорил: Россия, итить её ять, снег на морде — постоянное украшение.

Алу бился под санками, привязанными к его спине, размахивая головой, отплёвываясь от залепляющего лицо снега. Когда ему удалось перевернуться, я дёрнул за шейный ремень, и он снова вернулся в прежнее состояние. Пока я перебирал свалившуюся торбу, в которой нашлись кусок конины и половина замёрзшего каравая, упрямый малыш встал на ноги.

— Глава 193

Отфыркиваясь и отдуваясь, Алу гордо взглянул на меня: «Вот я какой! Всё равно поднялся!». Я дёрнул за ремень и экс-микро-бай завалился в другую сторону. Не нравится? А как меня дёргали? Привыкай, дитятко. К ошейнику. К поводку в руках хозяина.