Волчье поле

— Ах, княже Арсений, вот этого-то я и боялся. Прям по писаному говоришь, как я от тебя и ожидал. Собраться, ударить, одним щитом прикрыться… А на деле знаешь что получится? Нижевележане с резаничами препираться станут, а плесковичи — с невоградцами: кому сколько воев выставлять, кому сколько кормов везти, кому за потравы на пути войска платить. Те князья, что похрабрее, сцепятся, кто более достоин во главе войска встать, те, что потрусливее, от общего дела увиливать станут. Кто-то непременно и донос в Юртай настрочит. Мне ли князей наших не знать! Тебе, брате Арсений, хорошо, ты единовластный хозяин тверенский, а мне столько пришлось с княжьей мелочью переведываться! Одной деревенькой в три двора володеет, а туда же! Князь, и Дировой крови!.. — Болотич перевел дух, утер проступивший под шапкою пот. Арсений Юрьевич не перебивал, и, ободрившись, залессец продолжал:

— Но самое главное не княжьи споры, не наши прекословия! Помысли, княже — пусть даже соберем мы рать, выведем на поле… против кого выведем, ты подумал? Непобедима Орда! У нас один ратник от скольких дымов выходит, а? Наши с тобой старшие дружины хороши, слов нет, но много ли их? А в степи каждый мужчина — воин. Грады дадут ополчение, да только под саптарскими стрелами оно не выстоит. А степняков — что саранчи, хватит и в лоб ударить, и со спины зайти.

Вот и видится мне — соберешь ты цвет земли нашей, да и положишь под ордынские копыта. Что следом-то сотворится, княже Арсений, а? Ты-то, знаю, ни на шаг не отступишь, падешь, если придется, доблестно, с мечом в руке — а что потом с Тверенью твоей станется? Сожгут дотла, мужиков перебьют, баб с детишками — в полон угонят. Как перед Дланью тогда ответишь?

— Как я перед Дланью отвечу, не твоя забота, Гаврила Богумилович, — ровным холодным голосом отчеканил тверенский князь. — Как и не моя — что и кому ты сам отвечать станешь. А что непобедима Орда… так ведь она и врагов настоящих пока не встречала. Или разбегались все, или давили на драку решившихся поодиночке, по лесным нашим берлогам. А так, чтобы всем бы встать — не твереничам, не залессцам, не резаничам или невоградцам — а роскам, такого еще не случалось.

— И не случится! — с нажимом бросил Болотич. — Привыкли межевыми дрязгами считаться, обиды припоминать с Дировых времен, и ничего ты, княже, с этим не содеешь. Не переделаешь в один день-то!

— Кто знает, Гаврила Богумилович, — тверенич оставался непроницаем. — Общая беда обо всех межевых спорах забыть заставляет.

— То наверняка знать не можно, — оспорил залессец. — Но поверь мне, брате Арсений Юрьевич, — кликнешь ты клич, станешь войско созывать, а другие князья знаешь что подумают? — мол, сам ханских баскаков перебил, а теперь за нашими спинами схорониться решил, уж прости ты мне, княже, слово неласковое. Скажут, мол, хочет Тверень над всеми нами властвовать, хочет, чтобы вольные грады и княжества свои бы дружины под тверенскую руку поставили. Скажут, мол, мало нам Орды с Юртаем, так еще и Тверень туда же! И не успеешь оглянуться, брат Арсений Юрьевич, как полетят в тот же Юртай доносы один за другим.

— Грех о братьях-князьях так плохо думать, — заметил тверенский владетель.

— Грех! Да что поделать, коль правда!

— И что ж, по-твоему, брат мой Гаврила Богумилович, — насмешка в голосе Арсения Юрьевича стала нескрываемой, — что ж, по-твоему, делать сейчас надлежит?

Обольянинов поморщился. Как не хотелось, чтобы задавал князь залессцу этот вопрос, словно признавая некое право Болотича советовать ему, хозяину тверенскому!

Но у князя Арсения, видать, было свое на уме. Ответа залессца он ждал с легкой улыбкой, точно заранее зная, что тот скажет.

И князь Гаврила словно почувствовал: заерзал в седле, принялся невесть зачем поправлять и без того прямо сидящую шапку. Осекся, словно и не было наготове давно придуманного, проговоренного и затверженного ответа.

А четверо конных всё шагали по узкой дорожке, меж стенами Лавры и близким речным берегом, где ветра смели снег с середины ледовой тропы; зимнее безмолвие, тишь, холодный покой.

И сподоби Длань Дающая, чтобы так все и оставалось. Чтобы по замерзшим рекам не ринулись тумены Юртая, оставляя на своем пути одни лишь головешки.

2

— Так что же, Гаврила Богумилович? Отчего замолчал ты, княже?

— Мыслю, — с неожиданной хрипотой ответил залессец. — Мыслю, Арсений Юрьевич, как убедить мне тебя.

— То сделать нетрудно, — тверенский князь слегка пожал плечами. — Скажи, как есть, Гаврила Богумилович. Я от разумного никогда не отказывался.

— От разумного, хм… что ж, слушай, брат-князь, и не держи сердца, коль мое правдивое слово не по нраву придется. Узнав о побоище, хан, самое малое, поклянется сжечь Тверень дотла, а само место перепахать и солью засеять. И, зная Обата, не сочту я слова те пустой похвальбой.

Тверенич не перебивал. Молча слушал, и у Обольянинова лишь сжимались кулаки.