Волчье время

- Ага. Значит, теперь понятно, - удовлетворенно сказал Браэн.

Если поначалу Тен наивно тешился надеждой, что сумеет улучить момент и потихоньку смыться, то довольно быстро понял, что у него ничего не выйдет. Во-первых, Браэн постоянно торчал рядом и не выпускал его из виду, ну а во-вторых - деваться было просто некуда. В обычный день Тен с легкостью ввинтился бы в толпу и растворился в ней быстрее, чем Орлиный Клюв успел бы щелкнуть этим самым клювом, но в тяжелой, сковывающей движения кольчуге и сужавшем обзор шлеме он чувствовал себя связанным по рукам и ногам. С другой стороны, учитывая обстоятельства этого дела, стоило порадоваться, что Браэн не отправил его кормить блох в тюрьме. Интересно, чего все-таки Орлиный Клюв от него хочет? Вряд ли денег. Браэн не из тех, кто станет брать мзду у "сумеречников". Еще немного поразмыслив над странным поступком капитана, Тен решил, что зря ломает голову. Орлиный Клюв, скорее всего, очень скоро объяснит, что ему нужно.

- Мы собрались здесь для того, чтобы произнести приговор лорду дан-Энриксу, обвиненному в умышленном и преднамеренном убийстве Рована Килларо, возглавлявшего общину унитариев, называющих себя Братством Истины. Трибунал установил, что между обвиняемым и Рованом Килларо существовала личная вражда...

Римкин нетерпеливо шевельнулся в своем кресле. Все-таки судейские формулировки - это нечто. "Трибунал установил"! Да о вражде Меченого и Килларо знала каждая собака в городе. Почему бы Юлиусу не перейти сразу к делу?..

Если бы все шло согласно плану, Римкин бы, наверное, не ощущал такого лихорадочного нетерпения, но сейчас на душе у него было неспокойно. После донесений коменданта городской тюрьмы Римкин рассчитывал на то, что подсудимый будет либо апатичным и подавленным, либо издерганным и злым. Собравшиеся в зале люди, вероятно, разделяли его мнение - во всяком случае, появление необъяснимо энергичного и прямо-таки излучавшего уверенность дан-Энрикса произвело фурор. Висевший в зале гул от приглушенных разговоров разом смолк. Люди ерзали на скамьях и выворачивали шеи, с изумлением разглядывая подсудимого, а Меченый шел - точнее, шествовал - по разделяющему зал проходу с таким видом, что его охрана выглядела не конвоем, а торжественным эскортом.

Наблюдая эту сцену, Римкин ощутил, что сердце у него болезненно сжимается, а руки холодеют от недоброго предчувствия. Еще сегодня утром, собираясь в ратушу, он был уверен в том, что с Меченым покончено, но теперь все опять стало пугающе неопределенным. Меченый выглядел, как человек, который приготовился к какому-то решительному шагу. От сознания того, что результаты всех его трудов висят на волоске, советнику едва не стало дурно. Римкин впился взглядом в коадъютора, сидевшего на своем обычном месте, но лицо мессера Ирема было непроницаемым, как восковая маска, и сидевшая с ним рядом Лейда тоже выглядела мертвенно-бесстрастной.

Пока Юлиус педантично, в раздражающих подробностях пересказывал весь ход судебного процесса, Римкин пытался собраться с мыслями, но у него никак не получалось. В голову все время лезло давнее, ненужное - какой красивой и веселой была Литта в день своей помолвки, как он сам, так никогда и не женившийся и даже не ухаживавший ни за одной девушкой, надеялся, что сестра будет счастлива за них двоих. Литта была на пятнадцать лет младше него, и его чувства к ней были скорее чувствами отца, чем брата - тем более, что он, по сути, вырастил ее, когда они остались без родителей. Возможно, именно из-за забот о маленькой сестре он и не обзавелся собственной семьей - какие уж тут девушки, когда все время и все силы уходят на то, чтобы сводить концы с концами и растить ребенка? Но Римкин не помнил, чтобы он когда-нибудь жалел об этом.

Литта стоила любых трудов и жертв. Несмотря на то, что она была его сестрой, характер у них оказался совершенно разным. Если сам он в детстве был серьезен, замкнут и стеснялся разговаривать с людьми, то Литта родилась сообразительной, смешливой, непосредственной и любопытной, и в ее присутствии у Римкина всегда теплело на душе. Мысль, что она выходит замуж за любимого мужчину, доставляла Римкину одновременно удовлетворение и тайную печаль, поскольку это значило, что ее жизнь отныне будет протекать отдельно от него, а он останется совсем один и будет предоставлен сам себе. Римкин довольно быстро обнаружил, что он не умеет жить один, и, приходя домой, слоняется туда-сюда, не зная, чем себя занять. Зато его дела на службе быстро пошли в гору - из неприметного судейского чиновника он поднялся до городского эшевена.