Волчьи ягоды. Сборник

Кривенко дернулся. Тихий, нахохлившийся, жалкий, он был похож на мокрую ворону. Прижал к груди смятую кепку, на запавших щеках проступил румянец.

— Честно говоря, я его боюсь.

— Турчаку же похвалялись: «Убью!»

Кривенко отрицательно покачал головой, лицо его сморщилось — настоящее квашеное яблоко из рассола.

— Это я так, для самоутешения, для поднятия настроения сказал.

— Куда вы дели нож, купленный в Карелии за тридцатку у охотника?

«Она все знает», — подумал Павел и сунул руку в пустой карман пиджака.

— Ножик я потерял.

— Где? Когда?

— Наверное, в Синевце, по дороге из ресторана на вокзал. Я пьяный был. Не помню. А может, забыл на столе — бутылку им открывал…

— Это ваш?

Увидев финку, Кривенко опустил руки на колени и застыл. Потом, откинувшись на спинку стула, сказал:

— Похож. Но на моем рукоятка была другая — больше светлой пластмассы.

— Так вы где-то забыли или потеряли свой нож?

— Не знаю… Он исчез…

В хрупкой тишине ровно жужжал магнитофон, наматывая на катушку ленту, фиксируя каждое слово, каждый шелест листа. Но не было пока весомых доказательств, которые помогли бы раскрыть преступление.

— Вас, Павел, видели в Синевце семнадцатого октября, когда был ранен Балагур…

— Не отрицаю. Был!..

— Прохаживались возле дома Ирины?

— Прошел мимо.

— И стояли?

— На миг остановился. Что же тут такого?

— Скажите, с кем встретились и о чем говорили?

Кривенко взялся рукой за подбородок, делая вид, что вспоминает близкий и одновременно такой далекий вечер. А Кушнирчук была уверена: Федор Шапка встретил в Синевце возле дома Ирины именно Павла Кривенко и разговаривал с ним.

— Я не припоминаю.

«Придется вызвать Федора Шапку на очную ставку», — подумала Наталья Филипповна.

— Во двор заходили? — спросила она.

— Там толпились люди, стоял милицейский автомобиль. Я понял: что-то случилось. И пошел себе.

— Куда?

— В ресторан.

— С какой целью посылали официанта к Ирине?

— Хотелось знать детально, что стряслось.

— И в больницу звонили, спрашивали о здоровье Балагура.

«Ей и это известно».

— Мне ответили, что еще идет операция.

Кривенко рассказал о своем пребывании в ресторане, пересказал уже известный Наталье Филипповне разговор с Дюлой Балогом, описал ужин и проводы на вокзал.

— Если я сказал что-нибудь не так, то только потому, что глотнул лишнего, позабылось…

— Вы неуверенно говорили о ноже, и я не пойму, потеряли нож в ресторане или у вас его украли?.. Не сразу сказали, что стояли недалеко от места пре, — ступления. Не по собственной инициативе сознались, как посылали Дюлу Балога к Ирине… Кстати, с какой целью вы ехали к Ирине?

Кривенко изо всех сил старался изобразить на заросшем лице милую улыбку, но получился оскал.

— Не могу без нее жить…

И в тоне, каким он это сказал, чувствовалась фальшь. Не сумел Кривенко утаить и свою ненависть к Балагуру. Особенно это было заметно, когда рассказывал, как Дмитрий хотел убить его. Но пока что каждое его слово требовало тщательной проверки.

Под вечер прокурор познакомился с материалами следствия, допросил Кривенко и распорядился взять его под стражу и поместить в следственный изолятор.

На обшарпанных нарах Павел обхватил голову руками, уперся локтями в колени. «Дремлет», — подумал дежурный, закрывая маленькое окошко на обитой жестью двери. Но дремота обходила Павла — мысли роились и жалили, как пчелы. Зачем нужно было, вернувшись из Синевца, задерживаться у Дуськи? Почему сразу не убежал от Пасульского? Была же возможность! Еще там, в колхозе, когда вызвали в контору. «Ты баклуши бьешь, а нам лесоматериалы нужны!» Он спокойно ответил: «В назначенное время лес будет тут». Вошел Пасульский: «О! На ловца и зверь бежит!» И при всех сказал, будто Ирина требует алименты на дочь и придется Павлу ехать в Синевец.

«Если б я знал, Павел, — сказал председатель, — что ты уклоняешься от уплаты алиментов, я бы тебя на работу не взял».

Павел пропустил это мимо ушей. Спросил Пасульского: «Разве у Ирины есть претензии?» — «А ты считаешь, я на прогулку приехал?» Председатель добавил: «Любишь, Павел, смородину — люби и оскомину. Поезжай, утряси, что нужно, и возвращайся».

Пока Павел собирался в дорогу, Пасульский ждал в конторе. «Вот когда нужно было бежать!» — горевал теперь он. Не сообразил. Почему? Не испугался вызова в Синевец, даже обрадовался: «Ирину увижу, поговорю с ней… Я и без суда согласен платить. Мы договоримся…»

Не испугала его и мысль о сгинувших по его вине колхозных конях. «Рассчитаюсь!» Достал из-под обивки диван-кровати спрятанные там деньги, сунул в карман — пригодятся. До самого Синевца пытался угадать, как встретит его Ирина. «Денег не пожалею. И сверчку этому, Митьке, трояк на конфеты кину… Ирина подобреет…»

И ни о чем другом не думал. С верхней полки смотрел в окно вагона. Перед глазами плыли знакомые места, и чем ближе был Синевец, тем чаще билось сердце.

Пасульский закрыл журнал «Украина», вытащил бумаги из планшетки. А на Павла вдруг нашло: «Все. Пропал! Засудят… Я крал деньги…»