Волчьи ночи

За окнами трактира понемногу светало. Рафаэль, склонившийся над пустым стаканом, стоявшим на буфетной стойке, по-прежнему находился в состоянии ожидания и боролся со сном, ленивым и тяжёлым, забиравшимся во все члены и мысли и туманившимся перед глазами, как нестерпимо соблазнительная тишина и абсолютное отсутствие прочего мира. Буфетчица приходила и уходила, улыбалась и подавала надежды… словно манила его из какой-то туманной дали, так, ради шутки, а потом снова и снова исчезала из вида. Ему казалось, что этой ночью никто не покинул трактир, что всё это время посетители пили с неслабеющей жаждой и что их настроение всё время оставалось неизменным, но то тут, то там что-то ускользало от него в туман, сквозь который их не было слышно, — и тогда возникали обособленные зоны затишья, закраины тишины, и в такие минуты особенно хотелось задремать: ведь мысли — так или иначе — уже довольно давно стали никуда не годными, лишь по временам ему удавалось уловить одну из них, но он не подпускал её ближе, потому что для этого надо было сделать усилие, преодолеть некое препятствие, а он вовсе не собирался этим заниматься. Но они, эти самые мысли, даже издали не прекращали квакать, словно лягухи из илистого осадка выпитого жганья. Посетители трактира сидели с какими-то надутыми физиономиями, погружённые в свои раздумья и только иногда заглядывали друг другу в глаза… и тогда возникали слова и смыслы, и они теснились в какой-то воронке, похожей на круглую кромку стакана, которая притягивала взгляд, словно обладала какой-то колдовской силой — именно из-за этой воронки и всего с ней связанного человеческие лица выглядели такими, какими они выглядят из-за стекла, которое качается и колеблется. Сквозь него все лица искажены какими-то странно вытянутыми гримасами, которые, по сути дела, что-то означают, они с чем-то связаны, но кто знает, откуда, отчего и зачем они на самом деле появились. Человек не может понять это полностью, целиком потому, что всё время что-то маячит на втором плане — может, это духи; да, духи и всё то, из-за чего ночь и тишина — всего-навсего доказательства ограниченности человеческого ума и чувств. У буфетчицы тоже было в ухе кольцо, оно красиво покачивалось и поблёскивало, и притягивало взгляд и мысли, одну за другой, затягивало их в магический круг, который внезапно порабощает тебя, в котором слова растягиваются, как в стекле, которое всё качается и качается, идёт ко дну и всплывает, а в голове звенит и шумит, и всё вокруг кажется таким мутным, что ты уже больше не воспринимаешь ни позвякивания стекла, ни того, что перед тобой обычный стакан, потому что тебе кажется, что любая вещь таит в себе некую загадку, ускользающую от тебя в туман, колышащийся между этим и потусторонним миром в ожидании того, что будет потом… И если попытаться разгадать буфетчицу, то есть то, что в ней и с нею, и о ней, то, что её окружает, и то, что у неё внутри, то, что впереди, и то, что позади, вверху и внизу, то всё это будет постоянно переплетаться и завязываться узлами, и ускользать от тебя так, что в конце концов придётся согласиться с заключением, что всё это очень сильно отличается от предполагаемого и, наоборот, является совершенно противоположным ему, вызывающим недовольство собой и неуверенность, которая всегда становится более мучительной, если ты ждешь, а всё вокруг ускользает от тебя и уродливо вытягивается и превращается в неудобство и дремоту, которая туманится и гаснет у тебя в груди так, что ты едва не падаешь и чувствуешь только то, что ты сам себе лишний.

Потом они всё-таки стали расходиться…

Звонок над дверью беспрерывно звенел… и нарушал дремоту, которая охватила его, когда он — даже не осознавая, когда и как — оказался на лавке возле печи. Он бы заснул… но над дверью опять раздался звонок, и из неё потянуло холодом, потом это снова повторилось, и ещё, и ещё… это кто-то, уходя, почувствовал, что тащит на плечах тяжкую ношу, и решил вернуться, чтобы напоследок пропустить ещё один стаканчик, хотя Куколка, недовольно поморщившись, сообщала, что трактир закрывается, но тем не менее наливала каждому, кто просил.

Рафаэль остался в одиночестве и, сидя возле почти остывшей печи, боялся, что с минуты на минуту она и его выгонит в туман и снег, а потому притворился спящим. На самом деле ему мешали заснуть грохот отворяемой и затворяемой двери, все эти уходы и возвращения, и звон колокольчика, и холод, врывающийся в распахнутую дверь, и мысль о том, что ему, уставшему, недужному от выпитого, придётся карабкаться на церковный холм. Ему не удалось сделать что-либо из задуманного. Только напился допьяна, но на этот раз он чувствовал не приятную беззаботную расслабленность, а усталость, недовольство самим собой, голова у него болела, а в животе что-то крутило; он знал, что с этим противным состоянием бороться невозможно, нужно просто терпеть его, пока не пройдёт.

Больше всего ему хотелось растянуться на скамейке и спать.

Похоже буфетчица не собиралась его выгонять.