Волчьи ночи

— Так мы не сможем, — шёпотом пожаловался он, не отводя глаз от двери. — Старик знает, — пояснил он, когда она, в удивлении, вопросительно посмотрела на него, не понимая, почему он замер. И сразу же затем склонилась над ним и поцеловала долгим и влажным поцелуем. Он даже на мгновение ощутил между губами её язык, словно она затеяла какую-то шутливую игру. Он не оттолкнул её. Не смог. Хотя озабоченно посмотрел на дверь.

— Старик ничего не знает, — усмехнулась она, сопровождая слова мягким, укоряющим взглядом, и поспешила снова поцеловать его… Однако он так не мог.

— Подожди, — простонал он и, словно поясняя, что им надо внимательно прислушиваться и приглядываться, вытянул шею и посмотрел на дверь.

— Да что это с тобой? — нетерпеливо вздохнула она. — Ведь там никого нет!

Вначале он подумал, что она сказала это просто так, и снова начал прислушиваться…

— Нет его, нет, говорю тебе. Кроме нас, никого нет, — снова, не задумываясь, подтвердила она.

Однако вопреки её утверждению, а может быть, именно благодаря ему всё происходящее ничуть не меньше мучило его. Прежнее сомнение ожило в мыслях, словно неясная угроза — всё, о чём ему говорила Куколка, внезапно показалось ему почти возможным. Трудно представить, чтобы после всего случившегося старик взял и куда-то ушёл… В это время Эмима улеглась на нём, раздвинув ноги. Она сама, без его помощи, разделась и сама с глубоким вздохом облегчения оседлала его… Он чувствовал мягкое тепло. Чувствовал её движения. Слышал довольные, до безумия разнеженные стоны и видел лицо, на котором не было ничего, кроме наслаждения. В узком, мягко оправленном влагалище что-то приятно и возбуждающе пульсировало. И ощущение, что вопреки всему он вошёл в неё по-мужски твердо, всё больше и больше охватывало его и отвлекало от подозрения и сомнений, которым не было доступа сюда, в это наслаждение, нараставшее с каждым его или её движением и требовавшее от него всё больше и больше, так что он всё поднимался и поднимался, держа её в объятиях, а она тесно прижималась к нему, громко всхлипывая, пока наконец он вместе с ней не перевалился на колени так, что её голова моталась из стороны в сторону, задевая картину на стене, и всё это напоминало волны, которые плещут о берег, мягко набегая на него, и колышутся, и превращаются в водоворот, и в конце концов их закручивает в один огромный вал, который вместе с криком накрывает тело… и потом снова наступает спокойствие — и картина на стене, горящая лампа на столе и глядящее во тьму окно… и влюблённая девушка у тебя в объятиях, которая продолжает нежно целовать твою шею, которая благодарно прижимается к тебе; время от времени что-то легонько толкает её в спину, и она, тепло открытая всем ощущениям, не может этому сопротивляться, хотя знает, что продолжения пока не будет, сама знает — ей ни о чём не надо говорить… После длительного нежного поцелуя в губы она довольно улыбается и поправляет волосы на затылке, нагибает голову и словно издали рассматривает его, и в её влюбленном взгляде возникает боязливый вопрос, который требует ответа.

— Всё было здорово, — с трудом переводя дыхание, шепнул он, нежно уложил её на постель и, словно заботясь о том, чтобы она не простудилась, укутал одеялом до самой шеи. Дверь в горницу всё ещё была открыта. Она прижалась к нему и шепнула на ухо: «Я тебя люблю…»

Ему нравились её шепот и эти слова. Однако ему не хотелось их повторить. Не до того ему было. Надо было бы заглянуть за дверь, хотя теперь ему было совершенно ясно, что старика в горнице нет…

— Куда он подевался? — через некоторое время спросил он.

— Не всё ли равно? — вздохнула она, прижимаясь к нему своим горячим и влажным бедром, а потом и промежностью, — о нём можешь не беспокоиться, — добавила она и засунула ему в ухо свой язык.

Он с трудом вынес это слюнявое чмоканье, от которого по телу расползались противные мурашки.

Наверное, и она это почувствовала, потому что улеглась на спину и стала смотреть в потолок — вероятно, она немного обиделась. Однако сейчас ему казалось ненужным утешать её. Он только легонько пожал ей руку в запястье, прежде чем встал, оделся и вошёл в горницу.

Кухонная дверь с треском ударилась о косяк. Может быть, он невольно потянул её за собой…

Потом снова сама по себе хлопнула.

В кромешной тьме почти ничего не было видно. Занавеска на окне была задёрнута. Стенные часы по-прежнему молчали. Постель возле стены была невидима, но оттуда не доносилось ни малейшего шороха, ни дыхания. Поэтому он вернулся в кухню за лампой. И беглым взглядом, брошенным на Эмиму, увидел — то ли на лице, то ли на волосах — какую-то лёгкую тень, которая лежала одно мгновение и тут же исчезла, когда он пристально посмотрел на неё, словно краем глаза заметил что-то злое и коварное — нечто, на мгновение вторгшееся в душу и тут же, в то же мгновение, исчезнувшее.

— Я же тебе говорила, — зевнула она. — Ну иди же ко мне…