Волчьи ночи

Внизу, на равнине, Рафаэль свернул к кустарнику, густо разросшемуся возле болота. Ему казалось, что он выбрал правильный путь, потому что там, между кустов, меньше снега, и поэтому будет легче всего добраться до деревни. Правда, в этой стороне тропинка немного петляла и иногда заводила прямо в болото, так что часто приходилось отклоняться от неё и идти по целине. Это вскоре сбило его с толку, так что он уже не был уверен, что идёт правильным путём. Чего доброго, так они могли обогнуть деревню, не заметив её! Кто знает, куда их занесёт, шагай они и дальше по замерзшим лужам и пустынной затерянной глухомани, из которой потом будет трудно вернуться назад! Между тем Михник и Эмима, похоже, не очень беспокоились о правильности выбранного направления. Они просто следовали за ним, куда бы он ни свернул. Будто бы им важно было только одно — всё время не отставать от него… Иногда он даже нарочно петлял, чтобы им было труднее поспевать за ним, хотя епископское облачение и ему здорово мешало при ходьбе, однако он утешал себя тем, что им в их комбинезонах и с копытами на ногах вместо нормальных сапог ещё хуже; прежде всего это было чрезмерной нагрузкой для Михника, но, к удивлению Рафаэля, тот ни на что не жаловался. Старик даже не отставал от него ни на мгновение, хотя Рафаэль намеренно выбирал трудный путь, чтобы у профессора наконец прошла охота выкаблучиваться и чтобы тот, уставший и задыхающийся, в конце концов снял маску и, может быть, даже попросил о небольшой передышке. Но профессор обладал невероятной выносливостью и упрямством, ведь Рафаэль в тяжёлом епископском одеянии уже здорово взмок и измучился, но так и не смог вымотать старика. Да и Эмима — по крайней мере с виду — без всякого труда выдерживала темп. Правда, Рафаэль шагал по целине, а они шли по его следам, но, несмотря на это, его здорово удивляло, а время от времени даже обескураживало то, что внизу, на равнине, получалось так, что, следуя за ним по пятам, они, по сути дела, подгоняли его и, похоже, это их устраивало, они именно этого и добивались. Поэтому он всё больше сомневался в правильности выбранного направления. Если он останавливался — останавливались и они. Если поворачивал назад — они молча пропускали его и следовали за ним, и кто знает, почему со всех сторон из тумана выступали вербы, и справа, и слева… отовсюду, куда ни посмотри, куда ни поверни — нигде уже не было видно прежней, длинной и широкой пустоши, простершейся между болотами и холмами, прежних пастбищ, которые нужно было пересечь, чтобы по откосам добраться до деревни. Повсюду одни вербы… словно странные неподвижные существа, которые стоят и молчат, и преграждают дорогу, и из-за них приходится идти окольными путями, петлистыми тропками, которые, скорее всего, никуда не ведут, — они подобны проклятию, от которого невозможно избавиться. Много раз они пересекали тропинку, по которой уже проходили раньше, — и направление пропадало, терялось, скрывалось из виду, рассеивалось как дым — без начала, без конца, со вспыхивающей и вновь и вновь гаснущей надеждой, заманивающей всё глубже и глубже в заросли вербы. Скорее всего, надо было кричать, чтобы в Врбье проснулись собаки. Если село не очень далеко…

— Мы заблудились, — он наконец остановился и признал то, что довольно давно было очевидным.

Но на тропинке за ним больше никого не было.

Они исчезли, а он не представлял себе, когда это произошло и куда они направились, — может быть, нарочно свернули в сторону, а может быть, немного отстали от него, когда он намеренно таскал их за собой по зарослям ивняка то туда, то сюда и даже не оглядывался на них — в любом случае они не могли уйти далеко; ему казалось, что совсем недавно, в нескольких метрах отсюда он ещё слышал, как они идут совсем рядом с ним. Поэтому он подождал, поднял фонарь повыше и внимательно прислушался к туманной мгле. Дальше раскидистых верб разглядеть что-нибудь было невозможно.

— Эмима! — позвал он, подождал и ещё несколько раз прокричал в темноту, каждый раз — громче, с оттенком злости, с оттенком тоски и надеждой на то, что кто-то из них всё-таки отзовётся. Но вместо ответа на него со всех сторон навалилось безмолвие, бездонное и холодное, и чужое, как смерть, принявшая обличье туманной и заснеженной ночи; она, смерть, ничего не видит и ничего не слышит. Он торопливо зашагал по тропинке назад — мимо раскидистых верб, через замёрзшую канаву, а потом метнулся к какой-то прикрытой снегом куче веток, скорее всего, занесённых сюда паводком, и двинулся вперёд, вдоль поломанных ветром зарослей камыша, к искривлённой вербе, возле которой они в последний раз пересекли заснеженную тропу. Там он снова остановился, осмотрелся и прислушался. Но о Михнике и Эмиме не было ни слуху, ни духу. Одно можно было предположить: они вернулись назад по той же дороге и потом, возле этой вербы, свернули вправо или влево.

Становилось зябко — стоило только подольше постоять на одном месте.