Волчьи стрелы

Блеснула молния, грянул гром, и на мгновенье все вокруг погрузилось в невыносимо яркую бездну. Зажмурившись, Белослава прикрыла лицо ладонями. Когда она открыла глаза, от свечения не осталось и следа, вновь упал свинцовый мутный занавес. Море вздыбилось сильнее прежнего, и ОН показался из воды.

Словно подводная скала, что обнажается во время отлива, у берега выросла его высокая холка. Жилы и мускулы шевелились под рыжей шерстью зверя, с которой медленно и маслянисто скатывались капли морской воды. Огромные клыки выдавались вперед зловещими клещами. Рыжий вепрь невероятных размеров — быть может, в нем поместилось бы пять скакунов — медленно выходил из пучины, сверкая угольками глаз.

— Матушка, миленькая! — родной голосок окликнул ее сзади.

— Доню?

Обернувшись, княгиня увидела перед собой Алену — простоволосую и бледную, замутненную, словно отражение в воде. Под ее выцветшими глазами растеклись тени на половину лица, а губы пересохли, потрескались и посерели.

— Что с тобой, доню, маленькая, ягодка моя? Что с тобою, кровиночка?

Белослава схватила дочь за руку, которая оказалась настолько холодной, что княгиня невольно вздрогнула.

— Почто, матушка, братец так с нами? — сказала Алена ледяным голосом. — Он ведь не только меня, он ведь всех нас погубил. Почто он зло загадал, душу свою продал?

— О чем ты, милая, о чем, голубка? — слезы текли из глаз княгини.

— Почто Ярик ЕГО заставил из пучины выйти, матушка? Берегись, берегись, берегись ее! — вдруг заорала княжна, настойчиво указывая пальцем вперед, за спину матери.

Вновь обратившись лицом к морю, Белослава застыла в ужасе. Вепрь навис прямо над княгиней, буравя ее своими горящими, глубоко посажеными глазками. Сверху, на спине чудища, откуда-то появилась стройная юная девица: обнаженная, она крепко держалась за шерсть зверя и заливисто смеялась. Лица было не разобрать в дымке — лишь длинные белокурые локоны и какой-то странный оберег на груди.

— Кто ты? Зачем пришла? — спросила княгиня, собрав всю свою волю в кулак.

В ответ — только звонкий девичий смех.

— Тебя спрашиваю! Кто ты, почто явилась? Чего ты хочешь? — уже заорала Белослава. Исполинский зверь не двигался, будто окаменел.

— Кто? Тебя спрашиваю! Говори! Кто?

— Бог с тобою, княгиня! Это же я, Никифоровна! Бог с тобою, хозяйка! Аль хворь приключилась, неужто глаз дурной попортил? Княгинюшка, родненькая, ну посмотри, посмотри на меня! Не признаешь? Лекаря, лекаря быстро! Княгине худо! Господи, спаси и сохрани!

Весь дворец подпрыгивал от истошных воплей мамки. Никифоровна истерично тормошила княгиню, осеняла ее, себя и все вокруг крестными знамениями. Глаза у мамки были точно у бесноватой, а пружины седых волос выскочили из-под съехавшего набок платка.

— Ни-киии-форовна? Тыыыы? — протяжно простонала княгиня сквозь дрожь и слезы, наконец придя в себя.

— Очнулась, очнулась, слава Спасителю, слава Спасителю! — радостно воскликнула мамка, подняла голову и трижды перекрестилась на большую икону, едва различимую в темном углу.

Обширная ложница[54] остыла, и дыхание клубилось парком. В холодном полумраке все выглядело недобрым и опасным. Даже цветные растительные росписи на стенах казались не то щупальцами, не то змеями, не то замысловатой паутиной огромного паука, притаившегося где-то сверху. Промерзшие слюдяные окна в глубоких нишах подергивались, словно веко неврастеника, едва приметным ледяным мерцанием. Громадные сундуки, поставцы[55] со всевозможной утварью, иконы в серебряно-жемчужных окладах, золоченые светцы — все то, что обычно украшало помещение и придавало ему лоск, чернело и скалилось.

— Бог с тобою, княгинюшка, родненькая! Признала наконец! А то все: кто такая, зачем пришла, кто такая, зачем пришла? Да как же так? Тую, что дитятко твое выкормила — да и не признать?

На крики сбежались сенные девицы, наспех прикрывшиеся кто чем. Как встревоженные наседки, они бестолково кудахтали и толпились у двери.

— Ах, Никифоровна! Беда, беда приключилась! Чует материнское сердце! Помоги одеться! Пойду в крестовую палату, за любимое чадо Господа молить!

* * *

Утром Дмитрий сразу приметил, что с великим князем что-то неладно. Лицо Невера было бледным. Глаза, некогда небесные лоскуты, померкли и уже походили на бусины мутно-голубого стекла, какие носят посадские женщины на шее. Могучие плечи заметно опустились и свернулись в дугу, точно под невыносимой ношей.

— А, это ты, друже! Проходи же! Садись!

Воевода устроился на скамье напротив Невера. По огромному дубовому столу князя словно пронеслась орда: бумаги и харатьи, многие из которых были скомканы и изорваны, грудились безо всякого порядка. Сквозь оконную слюду уже вовсю лился дневной свет, но на столе все еще теплилось пламя свечного огарка в бронзовом золоченом свечнике. Отрывистым движением князь откинул крышку высокого ларца-теремка, усыпанного самоцветами, и запихал в него какой-то свиток и гусиное перо.