Волчья Ягодка

– Скорее, Марья! – до нитки ж промокли уже. Крыльцо— то недостроено – только ноги ломать. Подхватываю ее, растерянно остановившуюся у преграды, за талию. Мокрая ткань холодит руки. Опускаю на высокий настил небольшой террасы, а разжать пальцы не могу. Как судорогой свело. Только смотрю, как ходит ходуном от бега маленькая ее грудь, облепленная тонкой тряпицей платья и хоть ты режь – не могу себя заставить отвести взгляд. По навесу гулко бьет дождь, а в ушах в такт пульсирует кровь, перекрывая другие звуки. Так и заталкиваю Марью в проем открытой двери, заставляя пятиться и держа за изгиб бедра. Пнув ногой дверь, слышу, как стучит о косяк, закрывая нас в темном срубе. Вспышка молнии через незанавешенные еще окна ярким отсветом блестит в полумраке на промокшей, вздыбленной груди.

“Не бойся, приставать не стану”, – вдруг тихо шелестит Где-то глубоко под ватой накрывшего меня дурмана. С тяжелым вздохом разжимаю руки, отступая назад, огибаю ее по дуге.

Ну что ты молчишь, Мария! Осади меня. Что ты как зачарованная?! Что воля, что неволя все одно?

Я злюсь на себя, перенося и на нее отголоски раздражения. Что не могу сдерживаться с ней рядом. Что всего себя теряю: и волю, и выдержку и мозги последние.

На сколоченном мною же стуле сиротливо висит брошенная поутру рубаха.

– Вот переоденься, мокрая ж вся до трусов, – а в голове ярко себе тут же представляю ладный зад, обтянутый тонким кружевом. Наверняка же не с единорогами трусы у нее. Пальцы сильней сжимают ткань рубахи: – Моя это. Беру с собой всегда, чтоб переодеться после работы. Не чучелом же назад идти детей пугать? – зачем ей ненужная эта информация?

– Не побрезгуешь?

Молчит. Смотрит, как заколдованная и не отомрет никак. Буквально впихиваю ей одежку в руки.

– Смотреть не буду, не бойся.

А хочется. И смотреть хочется, Маша, и трогать. Везде. Вот прямо сейчас не понимаю, зачем предложил тебе замену, когда больше всего на свете желаю содрать с тебя все вот это. И тебя потом драть голодным зверюгой. Вот хоть прям у этой стены! Слизывать капли дождя с ключиц и чтоб ты скулила подо мной, прося еще.

Отворачиваюсь, подхватив на загривке свою футболку, одной рукой стягиваю с себя и бросаю на лавку. Звонкий чавк хлестко разрывает тишину между нами. Вязкую, липкую тишину.

Да что ж ты молчишь все?! Все б в мире отдал, чтоб узнать, что в этот момент в голове у тебя творится. Никогда не любил лишний раз воздух трясти, а сейчас прям наждачкой по нервам это молчание.

Выглядываю в окно. Не видно даже крыльца – стена воды и все.

– Сегодня ты никуда не поедешь, – заключаю, не оборачиваясь. Очень слышно облегчение в голосе, да?

– Приплыли, – а зубы стучат уже.

– Околеешь, если не переоденешься, – не поворачиваясь, напоминаю ей, а сам слышу шелест одежки, давя руками выступ подоконника, всматриваюсь в серое марево дождя и спрашиваю себя, какого хера, спрашивается держусь за данное обещание?

Потому что с детства привык словами не кидаться? Не мусор на ветру. Дал слово – назад не заберешь. А тут…

Кто тебя за язык— то тянул, Волков?

– Готово, – зачем— то сообщает Марья из— за спины, явно намекая, что можно уже и обернуться. А я слышу, что хочу. Готова она, хоть бы думала, что ляпнула.

Оборачиваюсь, медленно скользя рукой по гладко полированному дереву выступа под окном. Знаю, что увижу, а все равно задыхаюсь. Рубашка моя едва прикрывает трусы. Не с единорогами. Спускаюсь взглядом от лица по борту незастегнутого до конца ворота, к самому краю, где с изнанки топорщится пришитая про запас пуговица, оглаживаю стройные ноги. Стоит, как девчонка пальцами ног друг за друга цепляется… Мотнув головой иду к неубранному еще из входной зоны рабочему своему верстаку. Там полотенце через верхнюю балку перекинуто – себе приносил, чтоб обмыться после работы. Подхватываю на ходу, подхожу к Марье. Жмется все, буравит сочной зеленью глаз и леший разбери, что у нее там на уме. С волос стекает большая, с горошину капля дождя, огибает высокие, острые скулы, минуя шею, шлепается сразу на ключичную косточку, отзываясь давящей тяжестью в штанах. Зайдя за спину, поднимаю руку, подцепив заколку в волосах. Еще вчера была просто бруском в кармане… Мокрые волосы падают на подставленное полотенце. Ловлю их в кулах, отжимая в махровую ткань воду.

– А говорил чужим нельзя волосы трогать, – голос дрожит.

Боишься что ли? Вот тебе и коллекционерша красивых мужиков. Так ты тогда сказала, а, Марья?

Сильнее сжав кулак со светлыми прядями, наклоняюсь к затылку, жадно вдыхая ее запах.

Чужим, говоришь? Нельзя, значит?

Дождь смыл следы мыла и шампуня. Теперь от нее пахнет только дикой стихией и моей женщиной. И это лучший аромат в мире. Никакие Габанны ему не конкурент.

– А если нельзя, но очень хочется? – глухо сиплю ей в висок, тонкий, светлый волосок, потяжелевший от воды, чуть колышется от дыхания, щекоча, видно ухо. Марья ежится, ведет плечами и меня ведет следом. Вдруг резко, совершенно неожиданно разворачивается. Выпущенные волосы, метнувшись хлестко бьют по левому плечу, оставляя на нем мокрый, холодный след.