Волчья хватка. Книга первая

Дом, вернее, боярские хоромы стояли выше лагеря и хотя были в километре, однако виделись отчётливо даже ночью, поскольку высокое крытое крыльцо было ярко освещено, свет горел во всех окнах, будто там справляли какой-то праздник. Глядя на него, Ражный тосковал и остро чувствовал себя сиротой, более того, в прямом смысле бездомным, и затаённое чувство мести жалило, словно незримая в темноте крапива…

День он проспал на сеновале и ещё при свете открыто выбрался на территорию лагеря, чтобы побродить по конюшням и ипподрому: вдруг да объявится наречённая! Конюшни оказались почти пустыми — очередная группа отправилась в маршрут, и Оксаны не было ни на манеже, ни в подсобках, ни в седельной. Зато возле детской беседки, превращённой в овсяной амбар, он увидел инока. Было ему лет сто семьдесят, не меньше, и прошедшие годы никак не отразились на старике: таким и остался, каким помнился — высоким, сутуловатым, длинноволосым и с желтоватой сединой.

— Здравствуй, Сергиев воин, — проговорил тихо Ражный, появляясь за спиной.

— Здравствуй, инок.

Он обернулся, долго смотрел на незнакомца выцветшими глазами, после чего поднёс ладонь к уху, переспросил:

— Что ты сказал, отрок? Оказывается, слух потерял…

Ражный повторил приветствие, приблизившись губами к волосатому уху, на что Гайдамак отпрянул, подёргал себя за огромные вислые усы.

— Богом хранимые… А ты не Ерофея ли внук? — и по-ребячьи обрадовался, что узнал, внезапно сгрёб жёсткой, костистой рукой за шею и стал ломать, гнуть с силой к земле, словно вызывал на братание. Мощь была, глаза светились, но памяти уже не хватало, поскольку инок узнать-то узнал, да напрочь забыл, что с правнучкой обручил. На вопрос о ней глаза вытаращил:

— Ты про какую пытаешь? У меня их восемнадцать!

— Мне одна нужна, Оксана, — признался Ражный.

— А зачем? Ты что же, знаешь её? Или как?

— Невеста моя, инок! — засмеялся он. — Вы же с дедом моим по рукам ударили! А Ослаб прихлопнул.

Только тут Гайдамак вспомнил обручение, но не обрадовался, никак не выразил восторга, хотя по натуре был человеком весёлым. Присмотрелся к Раж-ному, за усы себя подёргал.

— К невесте приехал… А что же волком-то глядишь? С такой рожей к наречённым не ездят… Да ладно, пошли!

— Куда? — смущённый тоном инока спросил Ражный.

— К невесте, если, говоришь, к ней приехал! Он хорошо помнил момент обручения — ритуал, оставивший чувства ещё более сложные: великое смущение, невероятность происходящего и полное неверие, что крохотный новорождённый ребёнок когда-то станет женой. А его заставили взять руку девочки, и Ражный едва успел отвернуть край покрывала, как она вцепилась в его палец. И так крепко, что старики смеялись, когда Оксану пытались оторвать и унести.

— Забирай сейчас! — кричали они. — Видишь, не отпускает! Забирай и нянькай себе невесту!

Стареющим инокам позволялось пить хмельной мёд…

Ражный слышал звон железа в прачечной, где размещалась кузня, видел дым над трубой, но и в голову не пришло, что наречённая может быть там.

У горна, в косынке и кожаном фартуке стояла рослая, красивая девушка с клещами и тяжёлым молотком в руках, точными и сильными ударами раскатывала в полосу толстый огненный прут арматурного железа. За её спиной гудело белое пламя, чётко вырисовывая стройную, женственную фигуру.

Она вскинула глаза, когда металл на наковальне стал малиновым, взялся серой окалиной и перестал слепить. Смотрела секунды две-три, не больше, и увидеть выражение её лица оказалось невозможно из-за контрового яркого света от горна. И наоборот, их с иноком было видно отлично.

Суженая обернулась назад, сунула остывшую полосу в огонь, разбила кочергой спекающийся уголь. После чего сняла рукавицу, сдёрнула с головы косынку.

— Это и есть мой наречённый? — спросила непринуждённо у деда и вышла из-за наковальни. — Ну, здравствуй, боярин.

Он отнёс это к её насмешливому тону: боярином называла аракса жена. И шутку эту следовало бы пропустить мимо ушей или тоже отшутиться, да само слово в его сознании сейчас связывалось не с супружескими отношениями, где муж для жены всегда был боярым мужем, а с Пересветом.

Она и не подумала, вернее, не подозревала, что провела по сердцу раскалённым железом.

— Здравствуй, обручница, — натянуто проговорил Ражный, ощущая собственный холод и желание немедленно уйти отсюда.

Гайдамак это заметил, но лишь склонился и стал собирать на проволоку остывающие подковы с бетонного пола; Оксана же неторопливо сняла фартук и, приподнявшись на цыпочки, надела верхнюю лямку на шею жениха.

— Погрейся, — предложила бесстрастно. — Это помогает.

Он обрядился в фартук, взял инструменты и встал к горну, однако в тот же миг спонтанно, но твёрдо решил, что наречённая так и останется для него навсегда наречённой, и не больше.