Волчья хватка. Книга первая

Тем часом Ражный снял мокрую одежду, развесил её на солнцепёке и рсстелил на земле плащ — символ девичьей чести. По обыкновению перед Пиром Радости суженая носила его целый месяц, в том числе и спала на нем, дабы напитать его своей энергией любви и страсти, но Оксана не ждала Манорамы, повиновалась воле прадеда, и потому он ничего не ощутил. Синее полотнище пахло ароматом трав и разогретой на жаре еловой хвоей — вездесущим лесным запахом. Потому Ражный лёг рядом с плащом, на ярко-зелёный и густой кукушкин лён. Суженая могла бы подойти, взять предмет своей гордости и отдать другому арак-су, например, своему тайному возлюбленному — бывало, что таким образом молодые заранее договаривались и преодолевали родительскую волю, — но Оксана не сделала этого, положила седло на камень вверх потником, чтоб подсушить, и с девичьей опаской присела возле ног, к нему спиной.

— Надеюсь, ты от меня не отказался? — уверенно спросила, глядя на трепыхающееся под ветром полотнище.

— Прости, я приехал не на Манораму, — внезапно для себя признался Ражный. — А чтобы отомстить за отца.

— Кому отомстить?

— Это не обязательно знать… Она не настаивала, лишь подогнула ноги, зябко обняла свои колени.

— Я подумала, почему так рано мне выпал Пир Радости? Тебе ещё до сорока шесть лет, одиннадцать месяцев и двадцать два дня…

— Инок поторопился. Повязать меня хочет Манорамой, отвлечь…

— И что, удалось ему это?

В зачине Пира он не имел права прикасаться к ней, а хотелось дотронуться до спины, приласкать и утешить.

— Если бы не скачки, а сразу на брачное ложе, — вместо своего желания пошутил он и пощекотал длинной травинкой ложбинку спины.

— А ты совсем не испытываешь ко мне чувств? Древняя традиция была проста и мудра: обручённым прививали любовь друг к другу, как прививают к дикому плодовому дереву благородный побег. Ей с раннего детства рассказывали о нем в буквальном смысле сказки, представляя если не принцем, то храбрым, сильным и мужественным воином — единственным достойным её руки и сердца. Она вырастала с мыслью о нем, и детское, девическое воображение к юности превращалось в мечту — в порох, которому достаточно одной искры. Из-за большой разницы в возрасте несколько иначе все происходило среди воинов, ожидающих совершеннолетия. Относительная свобода вовсе не означала полную волю: ему, как и суженой, все время внушали о продлении рода с од-ной-единственной, той, с кем была скреплена рука, и каждый араке стоял перед выбором — прервать его или продолжить. Чаще всего бывало, что обручённые не видели друг друга с самого момента обручения, но истинное, искреннее чувство возникало в единый миг, как только они встречались. Оксана посмотрела через плечо, откинув тяжёлые, мокрые волосы.

— Совсем ничего?

— Сначала мне надо избавиться от других… чувств, — проговорил он сквозь стиснутые зубы.

— Я помогу тебе, — она легла, положив голову ему на живот. — Почему ты такой холодный? Когда скакал за мной, я чувствовала поток огня.

— Это у тебя волосы холодные…

— Я знаю, ты Хочешь отомстить Пересвету, вдруг сказала суженая. — За своего отца. Прошу, не делай этого.

— Тебя Гайдамак попросил?

— Нет, он ничего не сказал. Достал лишь плащ и подвёл лошадь.

— Ну да, и кобылица оказалась в охоте…

— Мой прадед так хорошо знает коней, что у него… все возможно. Он самый лучший лошадник на свете.

— Считай, поверил…

— Что делать будем? — после короткого молчания спросила она. — Прикинемся, что празднуем Пир, или ты вернёшь плащ и сдашься?

— Я никогда не сдаюсь.

— Но месть — не то чувство, чтобы радоваться…

— Но это самое чистое чувство!

— Говорили, что ты дерзкий… Знаешь, и мне это нравится. Хочу, чтобы дети походили на тебя!

На отмели — там, где из озера вытекал ручей, забили воду и заржали кони. Оксана на миг замерла, и волосы её стали горячими.

— Все равно, — через минуту проговорила она. — Откажешься от своих чувств — приди ко мне, постучи в окно… Подумаешь, каких-то шесть лет, одиннадцать месяцев и двадцать два дня…

Ночью Ражный опять лежал на сеновале и решал — к суженой пойти и в окно постучать или за чемоданом на автобусную остановку. А тянуло туда и сюда, так что не разорваться было, и тогда он под утро пошёл и принёс чемодан. Нарядился в штаны и рубаху, окрутил себя не телячьим поясом — боевым, повивальным, с родовыми бляхами, и перелесками, кустами подобрался с тыла к хоромам боярским. Дом был П-образный, с внутренним двором, огороженным с одной стороны трехметровым забором, где и располагалось «хоромное» ристалище, на котором они с отцом много лет силой мерялись. Ражный перемахнул изгородь и увидел, что все теперь здесь не так: вместо вспаханного, взборонённого круга, как в родной вотчине, опилки и дресва вперемешку. Не ковёр земляной — перина взбитая, чтоб не ушибиться.

Он огляделся, вышел на середину и закричал, как, бывало, в юности кричал по утрам отцу:

— Дядька Воропай! Выходи силой меряться! Выходи, дядька Воропай, сразимся!