Волчья хватка. Книга третья

Пагубу яд приносит не в тот же час, немного погодя. Мне к тому времени уж быть далече…Позрев на мёртвого владыку, прислуга завопит: митрополит отравлен латинянином! А с нею вместе и вся Русь всколыхнётся. Тогда Дмитрий и признает Киприана, ибо устрашится Рима, не посмеет с ним вздорить. Да и побоится оставить храмы правоверные без митрополичьего надзора и покровительства патриарха. А погрязнув в церковных сварах, оставит все потуги соединить земли Русские. Тем часом дело довершит Мамай. Пройдёт всю Русь, Батыю уподобившись. Сим подвигом и завлекают темника. Ещё сулятханство, как токмо свергнут Магомета–хана. Ему сидеть на престоле остались дни считаные. Орда правит Русью, ярлыки даёт на княжение, а Ордою—Кафа. А Кафа Римом управляема.

—Суровы замыслы, — вздохнул ослабленный старец. — В сём лукавстве не сразу и поймёшь, что сотворить след, дабы их разрушить. Ты сам–то, Северьян, как мыслишь? Лазутчик поёрзал.

—Покуда брёл блаженным по городам и весям, довольно было дум. Итак, и эдак взирал…Но только одна мысль достойна. Не знаю, примешь ли?

—Так излагай!

—С лукавыми след поступать лукаво. Нам надобно во всём потакать Кафе. А вкупе с ней и Риму, и Константинополю. Вершить токмо те дела, кои они хотят. Дабы понудить самого Мамая к великой битве. Коль фряги уговорами его склоняют да посулами, нам должно обиду нанести смертельную. Чтоб не по наущению фряжскому, но по своей воле и охоте все силы собрал в единое воинство вкупе с наёмной иноземной. Чтоб сам просил подмоги, в том числе и у русских князей–изменников. Тогда во мраке хитростей и лукавства всё высветлится. Мы позрим воочию друзей своих и врагов. И станем биться не с Мамаем. Не с Ордой, которая сама забава в чужих руках, — с гордыней всего мира.

— Искус велик, — послушав, заключил старец. — Пожалуй, верно мыслишь…

Северьян вдруг обвял, и взор его погас.

— Токмо сомнение есть… Понудивши Мамая ополчиться, не сотворим ли горя? Покуда был блажен, чудился здравый смысл… А ныне в скиту поколебался… Что, если, растравив степного зверя, с ним не сладим? Совокупивши многие народы, племена и наших изменников, Орда воспрянет, кровь оживится. Сдюжим ли супротив силы мира? Избавимся ли от неволи татарской?

— Супостата мы одолеем, — уверенно промолвил Ослаб. — Да векового ига не исторгнем. Третье поколение выросло в неволе. Она же хворь злобная, чуме подобна, летит по ветру. И ныне исходит не от татар, фрягов или прочих недругов — от нас самих. Разит не тело, прежде всего разум. Только невольники, ровно несмышлёные чада, теряют голову от малых побед, похваляются и в итоге терпят поражение. А потом плачут, проклиная судьбу. Вольные люди торжествуют молча и скорбно, ибо страдают от пролитой крови, своей и вражьей. Великое сражение станет началом исцеления. И три грядущих поколения родятся и возмужают, его памятуя. Только гордость за предков своих способна вытравить сию болезнь. А излечившись, станут вопрошать, рассуждать и спорить: мол, нужна ли была битва? Что принесла она, коли и победив супостата на ратном поле, мы продолжаем давать дань? И ярлыки просить на княжение?.. Исцелённые скоро забывают о своих болячках.

Северьян ещё пуще ссутулился, поник, однако же взор свой истомлённый уставил на старца.

— Неужто для укрепления духа надобно ослабить тело? — вдруг спросил он. — Я слышал, ты, старче, сам себе подрезал сухие жилы, дабы стать немощным.

— Всё лжёт молва. — На посох опираясь, отшельник кое–как поднялся. — Игумен пришлёт тебе одежды, припасы на дорогу…

— Постой, старче! — всколыхнулся лазутчик. — Не поспел сказать тебе того, с чем шёл!.. Просить хотел, сними с меня урок! Я не достоин исполнять его, тем паче носить сан иноческий…

— Сказывай, да поскорее. В обратный путь пора…

— Я разуверился, старче, — вдруг признался Северьян. — Искал утешения во Христе и храме. Был и правоверным, и латинянином. Пасторский сан обрёл, потом постриг принял от игумена… А ныне всё отверг! Душа моя сотлела в прах. Нет веры в мире, а знать, и Бога нет. Что патриарх Вселенский, что папа римский сущи не дух пестовать, а властвовать и суды чинить. Стада пасти не со крестом, с бичом, ибо люди для них — скот. Да будь Господь над нами, позволил бы он торговать людьми, како товаром бросовым? Допустил бы костры, на коих еретиков палят? По всему миру, отче, жареной человечиной пахнет… Теперь казни меня. Или укрепи, коли тебе способно.

И голову склонил перед отшельником. Наряд блаженного был ему впору, шея истончилась, обвисли плечи, и грудь провалилась. А помнится, богатырь был, палицей играл, ровно былинкой.

— Подобных речей я слышал довольно, — молвил Ослаб. — Извериться не мудрено, особенно когда приближен к тем, кто правит миром. Они сами богам уподобились… Ты, Северьян, отдохни здесь день–другой. С братией побеседуй, что живёт в скиту, уйми мирские страсти. Пожелаешь, я ещё приду, смятение утешить. Мнится тебе, Бога нет над нами, — молись тому, что зришь каждый день на небе. Дух переведи и возвращайся урок свой исполнять.