Волчья хватка. Книга вторая

Ражный осторожно прошёл берегом и присел под сосну над берлогой. Из-под земли доносился шорох лопаты — кажется, новосёл чистил стенки своей норы или расширял её. Когда же из зева полетела земля, Ражный покашлял и сказал громко:

— Ну, здравствуй, Калюжный. Воин Полка Засадного!

Из узкого лаза медленно выпросталась гигантская фигура человека лет пятидесяти. Курчавая, чёрная, недавно отпущенная борода, крупное лицо с тяжеловатой челюстью и голубые, холодноватые глаза. В его одежде проглядывался городской, не приспособленный к лесному существованию житель: испачканая землёй утеплённая кожаная куртка, вязаная шапочка и совсем уж легкомысленное шёлковое кашне — и этот заранее не приготовился к сирой жизни…

— Рощеньями прирастаемые, — ухмыльнулся Калюжный. — Здорово, сирый.

— Пока не сирый — такой же, как ты, — Ражный отшвырнул шепу, с завистью глянув на хорошую, с берёзовым чернем, лопату в руках аракса.

— Вяхирь, что ли?

— Ражный.

— А, слыхал-слыхал, — вроде бы воспрял тот. — И отца твоего знал, Сергея Ерофеича…

— Я тоже слышал о твоём поединке.

— Да это все блажь, примитивный знак протеста, — как-то невыразительно, сквозь сжатые губы вымолвил Калюжный. — Надоело смотреть на этот беспредел… А ты недолго погулял после Скифа!

— При чем здесь Скиф?

— Ты не понял? Из-за него тебя в Сирое затолкали. Опричники поражений не прощают.

— Да он вроде бы с победой ушёл с ристалища…

— Но кулачный зачин ты выиграл. Старик десять лет учился бальным танцам, а ты переплясал. Это для него смерть. Уступить надо было старости. Разве Сергей Ерофеич не учил?

— Не учил…

— Значит, копай себе нору в Вещерских лесах. Могу лопату дать.

Разогревшись на ходу, Ражный сейчас ощутил озноб и, усевшись поплотнее, сжался в комок. Калюжный выглядел слишком благополучным (уже и берлога была!), чтоб пользоваться его благосклонностью.

— Я вотчинник… Не пристало мне в земле жить.

— В шалаше и недели не выдюжить. А от земли тепло идёт.

— Избушку бы срубить… Ты где лопату достал?

— У одной вдовы позаимствовал.

— Мне калик сказал, тут покровителей нет. Мы же для них, как зеки, каторожники…

— Каторжников на Руси любили…

— Это на Руси. Здесь нас презирают. Калюжный засмеялся:

— Это верно! Тоже не ожидал такого приёма!.. Но я же казак. Если мне не дают — беру сам.

— Ладно, пойду я… — Ражный встал. — Скоро вечер, темнеет рано…

Чувствовалось, что дерзкому араксу, вне правил вызвавшему боярина на поединок, было тоскливо одному.

— Оставайся, переночуешь? — с надеждой предложил он. — Я вон камелёк в берлоге сложил, почерному можно топить…

— Нет, нельзя мне оставаться, брат, — с сожалением проговорил Ражный, заглядывая в берлогу. — Нам сейчас лучше поодиночке, каждому в своей норе…

— Почему?

Ражного подмывало рассказать, что ещё будет время, когда бренка разведёт араксов по двое, чтоб вырывали друг у друга «я» вместе с корнем, но это была чужая тайна, доверенная лично ему…

— Мы вдвоём с тобой до такого договоримся, — усмехнулся он, — что наутро сбежим из этого леса к чёртовой матери. И никогда не узнаем, что же замыслил наш духовный предводитель. Вместе со своими опричниками.

— Да что замыслил? — Калюжный вонзил лопату и сел на порог своего жилища. — Убирают конкурентов! Всех строптивых в Сирое — глядишь, половина в мир уйдёт. А остальных подомнут, скрутят. Такое ощущение, будто они бессмертные!.. Или решили сгубить Засадный Полк!

— Будь здрав, Сергиев воин! — Ражный помахал рукой. — Поживём — увидим!

Вечером мороз несколько спал и даже ветерок стал пошумливать в кронах, а он все шёл и шёл в прямо противоположную сторону от берлоги Калюжного, уже по привычке высматривая места, пока совсем не стемнело и не вызвездило.

Разводить костёр он не решился, опасаясь выдать своё присутствие, снова по-кабаньи забрался под развесистую ель, наломал лапника и сел, свернувшись в эмбрион, — не спать, подремать до рассвета. Однако трижды засыпал на минуту-две и вздрагивал от отчётливого и близкого стука топора по мёрзлой древесине. Проснувшись, он выслушивал шум ветра, далёкий скрип дерева и снова погружался в дрёму, уверенный, что специфический звон хорошо закалённого лезвия ему грезится, ибо за этот день он не раз думал о топоре, с которым в лесу не страшны ни голод, ни холод.

К утру Ражный окончательно озяб, вылез из укрытия, быстро разделся и растёрся снегом. Ночной ветер унялся, хотя кроны ещё монотонно и как-то однообразно шумели, предвещая скорую оттепель. Была мысль развести огонь, но на горизонте уже пропечаталась светлая полоска, да и разогнанная по телу кровь согрела затылок и ноги. Он посмотрел во все стороны, выбирая направление, пошёл было на запад и боковым зрением уловил некое искажение привычного лесного ландшафта — глаз зацепился, а разум ещё не отметил сути перемены. Ражный сделал несколько шагов вперёд и все-таки обернулся…