Волчья хватка

Однако с рукой что-то произошло: вместо мщения она наконец-то принесла съедобную пищу — кусок плесневелого сыра. Волчонок в одну минуту сожрал его, а человек обрадовался, убежал и через некоторое время принёс ещё. Новой порции опять не хватило, и тогда он притащил целый свёрток приятной, позеленевшей и мягкой пищи, отдалённо напоминающей материнское молоко. Однако укус и видимый звериный аппетит заметно добавили ума руке дающей, и наутро она бросила целую рыбину, пахнущую гнилью. Волчонок сожрал её и до обеда спал как убитый, однако во второй половине дня вновь начал скулить. Тогда человек бросил ему кусок твёрдой, воняющей едким дымом колбасы. Он лишь понюхал, фыркнул и отошёл в сторону.

— Ну, не знаю! — рассердился кормилец и сам съел колбасу. — Капризничаешь, как иностранец! Дерьмо какое-то жрёшь, а от салями нос воротишь! Все, сил моих больше нет. Иди-ка ты в лес!

В тот день на базе никого не было — хозяин уехал в город встречать гостей: летом здесь не охотились, но рыбачили на реке и отдыхали на природе важные или состоятельные люди, не желающие «засвечиваться» в местах обжитых, многолюдных и официальных. Поэтому выпал случай, когда можно было безбоязненно избавиться от звереющего волчонка.

Кормилец посадил его в рюкзак, унёс на километр в лес и отпустил.

Впервые после заточения зверёныш оказался на воле. Запахи и простор на какое-то время ошеломили его и повергли в страх. Он долго бродил по земле, забыв о человеке, принюхивался, пробовал есть мох, древесную кору и траву, пока не уловил приятный гнилостный запах. Через несколько минут волчонок оказался возле базы, в помойной яме, и это было закономерно, ибо после неволи абсолютная свобода всегда приводит в подобные места. Здесь оказалось вдоволь нужной ему сейчас, полезной и сытной пищи — попадались даже куски протухшего мяса и целые испорченные рыбины. Нажравшись от пуза и вымазавшись в грязи, волчонок прибежал к своему логову — каморке — и зарычал, чтобы впустили. Обнаружив его человек хотел было вновь отнести зверёныша в лес, однако уже было поздно: на территорию базы въезжали машины…

Первый поединок араксы называли между собой Свадьбой, или Пиром Свадебным, где, как говорили в старину, и гостей напоишь, и сам напьёшься. Но хозяину-вотчиннику не пристало на земле валяться, а след гостя дорогого потчевать, и так, чтобы в лёжку лёг.

Если уж доведётся испить чашу, то собственной крови…

Перед Пиром своим Ражный заснул на утренней, а проснулся на вечерней заре со свирепой головной болью и острым приступом тревоги. Он ни разу в жизни не пробовал алкоголя, знал похмелье только по страданиям сослуживцев в бригаде, клиентов-охотников и собственных егерей на базе и теперь думал, что все они испытывают примерно такие же ощущения. Он понимал, отчего все это происходит: перебрал вчера с накачкой боевого духа и энергетической устойчивости: работа с землёй на ристалище и волчья кровь — слишком сильные средства. Сейчас происходило нечто вроде наркотической ломки, на которую Ражный насмотрелся в Таджикистане. Чтобы излечиться от вчерашней передозировки, сегодня требуется вдвое увеличить эту самую накачку, но борцовский ковёр почти готов, а фляжка пуста…

Матёрый потерял так много крови от многочисленных ран, что натекло всего около стакана — за счёт чего жил, непонятно.

А главное, под дубом Сновидений ничего не приснилось, и только неясная, но сильная тревога росла и закручивалась в спираль, как солнечный протуберанец. Отчего болит голова, было ясно — нельзя спать на закате; чем же навеяно это неожиданное чувство, заставляющее по-звериному выслушивать пространство и лежать, затаившись, почти не дыша? Что это? Впечатление от забытого вещего сна? Предчувствие будущего?..

В Урочище было тихо, безветренно, косой меркнущий свет пробивался сквозь листву, и длинные тени лежали на багровеющей земле. Хоть бы птица крикнула, стукнул дятел или треснул сучок — глухая тишина, и колокольным набатом гремит пульсирующая кровь у барабанных перепонок, размешанная пополам с болью.

Прошло четверть часа, прежде чем Ражный уловил, как к ритму собственного сердца примешивается иной, чужеродный стук, плывущий низко над землёй, будто придавленный заходящим солнцем. Ухо ещё не слышало его, но обострённые болью чувства принимали малейшие колебательные движения в атмосфере, и далёкий звук приносился в рощу потоками света гаснущего дня. И это был не мираж, не галлюцинация: ещё через четверть часа со стороны лога донёсся отчётливый перестук копыт.