Волчья река

Сворачиваюсь в комок, так туго, как только могу, натягиваю одеяло на голову и снова кричу в подушку. И снова, и снова, и снова, пока у меня не начинает болеть голова и ломить все тело, как будто я подхватила грипп. Он довел меня до болезни.

Я говорю себе, что Сэм не стал бы лгать о смерти моего отца, даже если б мама и соврала. Нет, отец мертв. Это точно.

Но, когда закрываю глаза, я по-прежнему представляю, как он стоит возле моей кровати.

И улыбается.

Я знаю, что должна отдать это письмо маме. Должна сознаться ей, что прочитала его. Но я не могу, только не сейчас. Мне приходится прилагать все силы, какие у меня есть, просто для… просто для того, чтобы дышать.

Когда мама приходит сказать мне, что ужин готов, требуется еще больше сил, чтобы притвориться, будто мир остался прежним, нормальным.

Как будто я осталась нормальной.

Но я хорошо умею притворяться… как и мой отец.

5. Гвен

Я так и знала, что слишком близкие любовные отношения Далии и Ланни дадут трещину; слишком жарко горели их сердца, это не могло тянуться долго. Но как скажется такой разрыв на Ланни, в ее-то возрасте? Я боюсь, что это расставание, вдобавок к стрессу, который вот-вот обрушится на нас всех, может вызвать у моей дочери настоящие проблемы. Она сильная, но отнюдь не неуязвимая – как и я.

Если вся эта пакость со съемками документального фильма – не пустые слова, если они действительно здесь, мне нужно очень серьезно обдумать наше будущее в Стилл-хауз-Лейк. Было бы славно, если б наши соседи в едином порыве выступили против них, но я сомневаюсь, что такое случится. Слишком многие с самого начала невзлюбили меня, а еще большему числу не понравилось то, как закончилось дело с местным копом Лэнселом Грэмом, хотя он определенно заслужил это. И если им под нос сунут микрофон, у них появится шанс высказать свое недовольство.

Я не могу подставить своих детей под перекрестный огонь – снова. Только не это.

Курица с терияки уже готовится – мы с Коннором и Сэмом наслаждаемся процессом, хотя на кухне тесновато. Сэм ухитряется поцеловать меня, когда я протискиваюсь мимо него, чтобы поставить рис на плиту, и на обратном пути я возвращаю этот поцелуй. Мой сын лишь закатывает на это глаза и продолжает шинковать капусту для кисло-сладкого салата.

– Это должна была делать Ланни, – ворчит он.

– Ей сейчас плохо, – говорю я ему. – Ты же не против, верно?

Он отвечает, что не против, хотя на самом деле против. Сэм говорит:

– Я узнавал у Хавьера. За последнюю пару месяцев в тире не было ни одного нового посетителя, помимо обычных туристов. Никто не упражнялся в стрельбе с дальних дистанций, не считая охотников, которых он уже знает.

Сэм имеет в виду – нет свидетельств того, что снайпер появлялся в городе и тренировался в тире, чтобы убрать нас. Конечно же, если этот снайпер – наемный убийца, у него нет никаких причин являться в тир Хавьера; он может практиковаться где-нибудь еще, далеко отсюда; может приехать, сделать свое дело и уехать. Отсутствие улик мало успокаивает, и мы оба это знаем.

Пока курица готовится, Сэм выходит из кухни, замечает почту, которую Ланни оставила на стойке, и начинает рыться в ней. Берет большой конверт из плотной бумаги, вскрывает его, заглядывает внутрь и достает оттуда тонкую тетрадь в черной обложке. Открывает первую страницу… и просто замирает.

Его полная неподвижность привлекает мое внимание, и когда Сэм шевелится, я вижу что-то в его глазах. Я не хочу, чтобы Коннор тоже увидел это «что-то». Поэтому заставляю себя улыбнуться и сказать:

– Коннор, сними рис через пять минут, хорошо? Сэм… – Жестом приглашаю его за собой, и он отмерзает достаточно, чтобы последовать моему приглашению. В руках он по-прежнему держит тетрадь вместе с конвертом.

Когда мы входим в кабинет, я закрываю дверь и прислоняюсь к ней.

– В чем дело?

– Дневник, – говорит Сэм. – Я узнал этот почерк. Это писала Кэлли.