Волчья шкура

— Наконец-то, — проворчал он, схватил стакан и поднес ко рту.

Хабихт отнял руки от лица и посмотрел на Пунца, жадно лакавшего вино.

— Что у вас, язык отнялся? — обозлилась Розль. — Я не дух святой и не знаю, когда вам что нести!

— Он струхнул, — сказал помощник лесничего. — Струхнул из-за того, что вино пролил.

Между тем явились новые гости, что в будни да еще в поздний час было весьма необычно: Алоиз Хакль, Алоиз Цопф, Герберт Хауер и фрейлейн Ирма (на этот раз под руку с Эрнстом Хинтерейнером). Они вошли на удивление тихо (поразительно тихо для таких молодых сильных людей), огляделись, словно хотели спросить: ну, а что теперь?.. Тут их подозвала Герта Биндер. Одной рукой она обнимала шею Укрутника, а другой помахала им.

— Добро пожаловать! Проходите пока что в отдельный кабинет. Мы сейчас тоже туда придем.

Итак, вся компания направилась в отдельный кабинет.

Штраус повернулся к оставшейся парочке.

— В чем дело? — спросил он, — Что случилось?

— Поди сюда, — возбужденным шепотом сказала Герта, а Укрутник сощурил один глаз.

Штраус встал, на длинных своих ногах пересек залу, пересек залу и наклонился к ним обоим, наклонился, как согнутая бурей ель, и Герта зашептала ему что-то на ухо.

А Пунц Винцент (опять ни с того ни с сего):

— Цоттер спутал время, ясно тебе? Старику не меньше часу надо было, а то и больше. Он же едва ноги таскал, старая развалина.

Вытянув шею и навалившись грудью на стол, Герта продолжала шептать. А Штраус (раскрыв рот):

— Ха-ха, ха-ха-ха!

Его зубы взблескивали, как фейерверк.

— Ты мне шарики не вкручивай, — сказал Хабихт. — Это ровным счетом ничего не значит. Дело совершенно ясное — о нем и говорить нечего.

Он рывком поднялся, взял свою фуражку и шинель. На другом конце залы вдруг взметнулся гейзер смеха: Ха-хи-хи! А Хабихт (он уже надел фуражку и влез в один рукав шинели):

— Эй, Пунц, у тебя дома, поди, есть велосипед?

А тот:

— Есть, да не очень. Я уж его несколько лет как разобрал. Сделал из него своей старухе тачку для ребятишек.

— Розль! — срывающимся голосом крикнула Герта.

— Пусть себе их по очереди катает, ясно? А рама и сейчас стоит возле груши, за коровником. Моя старуха на нее загаженные пеленки вешает.

Из кухни, косая от злости, явилась кельнерша.

— Поди запри ставни снаружи! — сказала Герта.

— Сама можешь запереть, руки не отвалятся! — буркнула Розль.

— Так-так, — сказал Хабихт и застегнул пальто.

— Да еще и грязища непролазная, — сказал Пунц Винцент.

— Спокойной ночи, господин Хабихт, — звонко крикнула Герта, а потом, обращаясь к Розль, которая уже накинула шерстяной платок: — Когда господин Пунц уйдет, запрешь за ним. Мы сегодня закрываем в десять, — пояснила она.

Когда вахмистр Хабихт вышел, сразу же вслед за Розль, а Пунц Винцент остался сидеть в мрачном раздумье, Герта вскочила и, сделав обоим кавалерам знак следовать за ней, виляя задом, поспешила в отдельный кабинет. А на улице в реве вновь усиливающейся бури кельнерша захлопывала ставни, и при каждом хлопке Пунц Винцент слегка вздрагивал. Он был не такой пунцовый, как обычно, и не такой бешеный. Бледный и неподвижный, он смотрел в свой стакан, а над его головой тикали часы, показывавшие уже без четверти десять.

Матрос отпустил ручку, дверь закрылась. Дело в том, что старик Клейнерт привел в порядок стальной запор и он сработал: наверно, дверь будет стоять запертой до того дня, когда ее распахнут перед новым покойником. Ну ладно! Матрос надел шапку, повернулся и, тяжело ступая, пошел по собственным следам, пошел по пятнистому, черно-белому кладбищу, залитому лунным светом; все плясало у него перед глазами. Здесь они лежали! Здесь обрели покой, быть может, божественный, во всяком случае, они были надежно укрыты черной землей. А он, матрос, он, кажется, еще живет, а жить — значит нести ответственность. Он вышел с кладбища и закрыл за собою решетчатую калитку; спускаясь но ступенькам, он заметил немного впереди себя, на церковной площади, человека в развевающейся шинели, тощего верзилу, которого клонило на ветру, — вахмистр Хабихт в ветреной ночи.

— Эй!

Серый мундир остановился и с трудом повернул к матросу остаток человеческого достоинства — темное свое лицо.

— Обождите немного, — сказал матрос.

А Хабихт (удивленно):

— Вы? Где это вас носило?

Матрос уже поравнялся с ним.

— Вы же видите, — сказал он, — я был на кладбище.

— В такой час?

— А почему бы и нет? Разве ото запрещено? Или в это время можно ходить только в кабак?

Хабихт удивленно покачал головой. И сказал:

— Ночыо на кладбище?

— Будьте спокойны, — сказал матрос. — Я не посрамлю ни живых, ни мертвых.

Оба молча пошли дальше, обогнувши большую, взбудораженную ветром лужу, нырнули в тень какого-то дома и снова вынырнули на свет.

Внезапно они остановились.

Неприязненно посмотрели в глаза друг другу.

— Ну?

— Что «ну»? — спросил матрос. — Наши с вами дела окончены или нет?

Лицо Хабихта вдруг заострилось, стало напряженным. Он сказал:

— Не совсем. Вы же что-то знаете. Почему вы молчите?

— Зачем мне навлекать на себя неприятности?

— Кто говорит правду, не навлекает па себя неприятностей.