Волчья сотня

— Он предпочитает обожать вас издали… ну, не хмурьтесь, я спрашиваю не из праздного любопытства. Мне рассказывали, что он оставил вас в полной изоляции, ревнует даже к женщинам. Исключение составляет милейшая княгиня Анна Евлампиевна. Почему-то ей он доверяет свое бесценное сокровище.

— Он сын ее старинного приятеля, — вздохнула Софи, — и представьте себе, именно так он меня и называет — своим бесценным сокровищем.

Борису пришла в голову простая мысль: а почему Софи не погонит полковника прочь, ведь, судя по всему, он надоел ей своим обожанием до чертиков? И вообще, что она делает в Ценске, что ее связывает с княгиней, каковы ее дальнейшие планы?

— А вы как познакомились с княгиней? — задал он следующий вопрос.

— Случайно. — Она смотрела на него безмятежно.

«Ну-ну, — подумал он, — уж настолько-то я тебя, голубушка, знаю, случайно ты ничего не делаешь».

— Ну ладно, мы договорились: я не буду вмешиваться в ваши дела, а вы поможете мне кое-что прояснить с полковником. Значит, влюблен без памяти, страшно ревнует, но не требует, как бы это поделикатнее выразиться, немедленного доказательства вашей взаимности?

— Послушайте, — от возмущения она даже привстала с места, — соблюдайте же приличия!

— Значит, я прав, — удовлетворенно констатировал Борис, — и не нужно делать такое лицо. А теперь скажите, Софи, только честно: вас не удивляет его поведение? Этакая нарочитость: романтическая страсть, любовь к прекрасной даме, платочек на память он у вас не просил?

Она молчала, отвернувшись.

— Прямо роман Вальтер Скотта получается, — ничуть не смущаясь, продолжал Борис. — И не пытайтесь убедить меня, что вы этого не замечали. Вы женщина умная и наблюдательная. Значит: либо вы с полковником договорились и ведете здесь какую-то свою игру, либо…

— Уверяю вас, что никакой игры мы с ним не ведем и он действительно меня обожает: уж в таких вещах мы, женщины, ошибиться не можем! И что-то он болтал о какой-то причине, но я, признаться, не придала значения…

— Дорогая моя, — Борис поднялся, — дайте мне слово, что вы не сбежите и будете мне помогать.

— Мне просто некуда идти! — Она пожала плечами.

— А я со своей стороны не собираюсь сдавать вас контрразведке.

— Как я могу вам верить?! — воскликнула она.

— Так же, как и я вам, — любезно напомнил Борис. — А теперь позвольте мне удалиться тем же путем — через окно, нужно беречь вашу репутацию. Хотя, признаться, мне этого совсем не хочется. И чтобы насолить надутому полковнику. — Борис неожиданно схватил стоящую перед ним даму за плечи и крепко поцеловал в губы.

Поцелуй оказался длиннее, чем он рассчитывал, и он подумал даже, что если проявит настойчивость и желание остаться, то она не будет против. Но неудобно было перед Саенко, да и рискованно, и Борис с сожалением отказался от этой мысли.

Опять в голове всплыли мушкетеры, и вот уже под ногами земля, и Саенко сердито шепчет, что больно уж долго их благородие разговоры разговаривали.

— Ничего, брат Саенко, — Борис весело хлопнул его по плечу, — а ты вот погоди только полковнику Горецкому про это говорить, я сам потом расскажу.

По дороге Борис вспомнил, что обещал зайти на квартиру к Алымову, и с сожалением повернул в сторону от дома.

Петр тихонько окликнул его из раскрытого окна. В комнате было темно, только мерцал огонек папиросы.

— Я уж думал, что ты спишь. — Чтобы не будить хозяев, Борис влез прямо в окно, такой способ стал для него привычным.

— Поздненько возвращаешься от дамы, — усмехнулся Алымов.

— Ты ревнуешь, прямо как полковник Азаров, — рассмеялся Борис.

— Ничуть я не ревную, — с какой-то злобой ответил Петр, — я женщинами вообще не интересуюсь.

— Что так? — удивился Борис. — Ты всего на два года старше меня, природа своего требует…

— Противно все, — процедил Алымов, — война все перевернула с ног на голову, жизнь рушится, а сегодня в ресторане дамы в бриллиантах сидят как ни в чем не бывало. Делают вид, что ничего не случилось, что им весело, как прежде. И ведь притворяются все! Ведь нельзя забыть, что случилось. А так пир во время чумы какой-то получается. А тогда зачем приличия соблюдать? Делай что хочешь!

— Многие так и делают…

— Вот именно. Я и говорю, что все противно.

— На фронте тебе легче? — осторожно спросил Борис.

— На фронте… — Алымов сердито затянулся потухшей папиросой. — Красные после каждого поражения устраивают децимации, то есть каждого десятого — к расстрелу.

— Я знаю, — кивнул Борис.

— Ты знаешь, а я видел! — крикнул Алымов. — В Добрармии этого не делают, якобы должны драться за идею. Какую только, непонятно.

— М-да, еще офицеры — понятно, а за какую идею воюют солдаты?

— Сказать тебе? — зло прошипел Алымов. — Весной только бой кончился, стояли мы возле Серпуховской. И вот подъезжает ко мне ротмистр и говорит, чтобы я дал своих, с батареи, чтобы пленных махновцев расстреливать. Я говорю: мои расстреливать не пойдут! А он так усмехнулся и говорит, что сам их спросит. И что ты думаешь? Все как один согласились! Вот тебе и идея. — Он прошипел сквозь зубы ругательство.