Волчья стая

Левчук уже передвинулся в тень, стало жарко, портянки на солнце сделались жесткими, как из жести, сапоги тоже подсохли, и он едва натянул их на ноги. Клаву почему-то стал сотрясать озноб, она то и дело вздрагивала, и Левчук прикрыл ее телогрейкой, уговаривая успокоиться, заснуть. Он думал, что во сне не должно начаться то. Его самого неудержимо клонило в сон. Но спать он себе не позволил. Чтобы разогнать сонливость, решил чем-либо заняться: отомкнул диск от автомата, снял крышку. Диск был неполон, Левчук сосчитал патроны, их оказалось всего сорок три – на четыре хорошие очереди. И он снова собрал магазин, приладил оборванный ремень и стал нетерпеливо выглядывать Грибоеда. Он ждал его с той стороны, в которую тот ушел, но ездовой появился из сосновых зарослей сзади и первым делом принялся отряхивать от хвои свою косматую шапку.

– Ну что? – не стерпел Левчук, ничего определенного не увидев на лице ездового.

Подойдя ближе, тот молча положил на траву винтовку, устало опустился сам и снял с головы шапку, обнажив потный, лишенный загара, морщинистый лоб. Последний раз брился он, видно, на прошлой неделе, и все его лицо было покрыто густой беспорядочной порослью.

– Ды як сказать? Деревня там есть одна. Но спаленная.

– Что радости – спаленная! – разочарованно бросил Левчук. – Нам с людьми надо.

– Спаленная, ага, – не обращая внимания на его недовольство, продолжал Грибоед. – Гуменцо и уцелело только. С краю. Думал, пустое, гляжу, баба ходить там, возле жита.

– Баба?

– Баба, ага.

– Говорил с ней?

– Да я не говорил. Я увидал и назад. Спешил же.

– Ага, ну хорошо! – подхватился Левчук. – Тогда давай, Клава. Вставай! Это далеко?

– Ды не очень. Вунь за соснячком ров, ручей гэты. Затем растряроб... Жито там, – начал припоминать Грибоед.

– Ну сколько? Километр, два, три?

– Может, два, ага. Или три.

– Пошли!

Клава с усилием поднялась, пошатнулась, едва устояв на ногах. Потом с трудом встал Грибоед. Выглядел он уставшим, наверно, ему тоже надо бы сперва отдохнуть, но Левчук спешил дойти до людей, чтобы избавиться от затянувшейся лесной неопределенности. Все-таки в нем жила и с каждым часом усиливалась тревога за Клаву.

Они не спеша, чтобы не оставить сзади радистку, сошли с соснового пригорка, обошли овраг, за которым вскоре набрели на лесную дорожку. Прежде чем пойти по ней, Левчук посмотрел направо, налево, пригляделся к следам. Но следы тут были все старые – замытые дождем колеи, несвежие отпечатки копыт и колес, похоже, тут давно уже не ездили. Тем не менее Левчук сдвинул на плече автомат, чтобы тот был под рукой, стволом вперед, и пошел, вглядываясь в каждый поворот дороги.

– Ды никого тут нет, чего глядеть, – заметив настороженность Левчука, сказал Грибоед. – Я же шел...

– Гляди, какой смелый: шел! – огрызнулся Левчук. – А если немцы?

– А черт с ними. Видно, такая судьба. Куда денешься...

– Ну знаешь... Это ты так можешь о себе думать. А нам еще жить хочется. Правда, Клава?

Ковыляя сзади, Клава не отозвалась. Видно, ей было не до шуток. Кусая засохшие губы, радистка уже едва терпела эту дорогу. Левчук озабоченно сдвинул брови – хотя бы скорее дойти до этого разведанного Грибоедом гумна, а то еще приспичит в лесу, что тогда с ней делать? Слова Грибоеда относительно своей судьбы не понравились Левчуку, который вообще был против всякой покорности, тем более в войну. Хотя и нетрудно было понять этого ездового, которого не очень баловала жизнь и совсем доконала война.

– А я, знаешь, так и жить не очень хочу. Можно сказать, и совсем не хочу, – загребая босыми ногами слежалый песок, говорил Грибоед. – Зачем мне та жизнь, если моих никого не осталось? Ни бабы, ни дитенков. Война кончится, что я? Кому буду нужный?

– Чудак ты! – сказал Левчук. – Война кончится, в почете будешь. Ты же вон какой заслуженный! С первой весны в партизанах?

– С первой, ага.

– Орден заработаешь, человеком станешь. Хотя, конечно, для ордена надо не обозником быть.

– Э, зачем мне орден! Мне бы Володьку моего. Всех бы отдал – и дочек и бабу. Лишь бы вернуть Володьку одного...

– Володьку что, тогда убило? – заинтересованно спросил Левчук.

– Ну. Считай, на моих руках. Разрывная в бок. И кишочки вылезли. Такие тоненькие, как у птички. Собирал, собирал, да что... Разрывная!

– Да, это плохо, – посочувствовал Левчук. – Хуже некуда.

Плохого в эту войну хватало, но судьба Грибоеда была особенно скверной. Трудно сказать, то ли для этого были какие причины, то ли все решала слепая власть случая, но пережил он столько, что не пожелаешь врагу. Частично через свою доброту, как считал Левчук, который уже был наслышан в отряде о несчастьях этого человека.