Волчья верность

Осень минула, зима же выдалась холодная, затяжная, с частыми метелями и обильным снегопадом. Лес замер, заснул в тревожном ожидании весны — лишь изредка за забором низенькой избушки в лунные ночи раздавался тоскливый, одинокий вой. Протяжный, цепляющий за душу, он плыл над заснеженным лесом, над замерзшими речушками и прудами, пугал крестьян в окрестностях Стольна Града, которые, едва заслышав этот вой, старались понадежнее запереть скотину в хлеву. А уж когда в просинце ударили суровые морозы, пополз по окрестным деревням слух о невесть откуда появившемся в местной волчьей стае одинце. Пастухи, ходившие за скотиной, клялись и божились, что поутру находят рядом с теплыми хлевами волчьи следы, накрыть которые не могла даже немаленькая ладонь местного старосты, что серебристый волк-одинец, бродящий по лесу, в одиночку перерезал самых злобных, тщательно натаскиваемых охотничьих псов в округе.

Люди проклинали зверя, что почти каждую ночь каким-то образом умудрялся открывать запертые хлева и выгонять одну-другую телушку на прокорм всей стаи; на него ставили капканы, рассыпали яд, изготовленный из борца-травы, но серебряный волк играючи избегал всех ловушек, словно и впрямь обладал разумом человека.

Вконец отчаявшись, крестьяне в складчину заплатили наемнику-зверолову из Стольна Града, человеку злому, жестокому и не очень-то надежному, но на тот момент казалось, что из двух зол люди выбирают меньшее.

Но, как водится, ошиблись.

Наемник с неделю пробыл в деревеньке, грелся в бане, столовался в старостином доме и, поговаривают, уже не раз и не два затащил на сеновал глухонемую, но пригожую дочку старого пахаря, а потом вдруг на ночь глядя, вооружившись тугим луком и калеными стрелами, отправился в лес. К утру он притащил в деревню труп светлой, почти белой волчицы, проволок ее на веревке по центральной улице, да и бросил у дальней околице, заявив, что зверь пойман и убит, работу свою он выполнил, а значит, может отправляться восвояси. Или же остаться до весны — посмел бы кто его выгнать, когда теплая зимняя шуба охотника забрызгана волчьей кровью, а тул из провощенной кожи на поясе еще полон красноперых стрел с тонкими гранеными наконечниками.

Да вот только "гостеприимством" крестьян охотник насладиться так и не успел — на следующее же утро его обнаружили в выстуженном за ночь амбаре с разорванным горлом. Волки не только убили горе-охотника, но и словно в издевку, переломали все стрелы, а перегрызенный пополам лук сохранил на дереве следы таких зубов, что крестьяне предпочли побыстрее вытащить труп наемника за околицу, а там, наскоро соорудив погребальный костер, сжечь тело и не пытаться более выследить и убить серебряного одинца…

И случилось так, что в лютый сечень, в жестокую метель пришла в ту деревеньку молодая женщина. Высокая, стройная, во вдовьем платке, прикрывающим черные, как смоль, коротко обрезанные волосы. Пришла правды искать, о муже своем все расспрашивала селян, от дома к дому ходила, стучалась в окно, но еды или приюта не просила — только вызнать пыталась, не появлялся ли здесь седой охотник с зелеными глазами, не приходил ли такой в деревню, не видал ли его кто на сельском торжище али на городской ярмарке? Но люди только плечами пожимали, и вдова, пряча хрупкие ладони с тонкими, натруженными пальцами в меховые варежки, шла дальше.

День уже клонился к закату, когда кто-то, сжалившись, указал женщине в сторону леса, где жил "всезнающий и всеумеющий волхв, уж коли он не подскажет — то никому не помочь" и та, невзирая на спускающиеся сумерки, трескучий мороз и заново поднимающуюся пургу, направилась к тому, кого люди с уважением называли "мастером Лексеем".

И неизвестно, нашла бы Настасья-искусница Лексея Вестникова, если бы не столкнулась с ним у кромки леса, не спросила дорогу да не познакомилась почти случайно…

Злилась, выла раненым зверем за добротными дубовыми ставнями не на шутку разошедшаяся метель, снег стучал в стены, словно пытался сломать их, добраться до укрывшихся за ними людей, выморозить, выстудить тела, сделать души безмолвными ледяными призраками, что бродят иногда посреди зимы, не оставляя на пушистом покрове следов. В горнице же было тепло, даже жарко — ярко горел огонь в натопленной печи, обогревая продрогшую до костей Настасью, высушивал обметенные снегом валенки, пуховую шаль, наброшенную на узкие, костлявые плечи. Девушка с трудом удерживала в дрожащих, закоченевших пальцах глиняную кружку с горячим травяным отваром и безучастно смотрела на пламя, пока волхв Лексей ловко сажал на аршинном ухвате в печь горшок с бараньей похлебкой.

— Так за чем пришла, девица-красавица? Чего ж тебя понесло в такую погоду из дома да по дорогам скитаться? Как не заболела только… — покачал головой волхв, усаживаясь на лавку напротив девушки и начиная неторопливо перебирать мелкие поделки в стоящем рядом раскрытом коробе.