Волчий паспорт

Мои отношения с цензурой складывались весьма двойственно. С одной стороны, мне удавалось иногда напечатать такое, что не удавалось никому, а с другой – мало кого из современных поэтов рассматривали под микроскопом так подробно, как меня. Долго я не мог напечатать даже такую строчку: «Неважно – есть ли у тебя преследователи». Приходилось печатать более нейтральное: «Неважно – есть ли у тебя исследователи». Какие же преследователи могли быть у нашего любимого народом поэта в его родной советской действительности?

Заглавие стихотворения «Одиночество» на несколько лет превратилось в «Верность». Наш любимый народом поэт не может быть одиноким! А вот верным должен быть всегда. Многие годы не удавалось включить в стихотворение «С усмешкой о тебе иные судят…» (1955) строчки: «Ты погляди – вот Николай Матвеич. А он всего трудом, трудом достиг…» Нежелательный намек на Грибачева. Мне пришлось поменять Грибачеву отчество. В стихотворении «Мед», чтобы никто не усмотрел намека на историю, произошедшую с Леонидом Леоновым, строчку «сошел с них столп российской прозы» приходилось много лет заменять на другую: «сошел с них некто грузный, рослый». Мой собственный монолог «Мне говорят – ты смелый человек» (1961) во множестве изданий проходил под заглавием «Разговор с американским писателем». Архиепископ Иоанн Сан-Францисский однажды с улыбкой заметил мне: «Женя, а если бы не было американского империализма, как бы вы пробивали сквозь цензуру столькие ваши стихи?» Я спасительно придумал название для «непроходимой» песни Окуджавы – «Песенка американского солдата», и она сразу легализовалась. Написанное в том же году в Киеве стихотворение «Ирпень» я даже не предлагал в печать – настолько это было бессмысленно. Оно было напечатано спустя 27 лет, да и то журнал «Знамя» при всей его прогрессивности попросил меня смягчить строчку:

Голодает Россия, нища и боса,
но зато космонавты летят в небеса.

У меня старинный опыт «смягчать», я и «пожалел» редакцию:

Голодает Россия, редеют леса.

Вот перечень только некоторых стихов из тех, что долгое время вообще не могли пройти цензуру:

«Письмо одному писателю» – о гражданской непоследовательности Симонова после того, как он признал напечатание романа В. Дудинцева «Не хлебом единым» ошибкой, «Опять прошедшее собрание», «Вы, которые каетесь» – об осуждении Дудинцева писательским собранием были написаны в 1957-м, а напечатаны лишь в 1988 году; «Мертвая рука» (1963) – о трупе сталинизма, который все еще может задушить мертвой рукой, «Самокрутки» (1963) – о том, как лживые газеты идут на раскурку, «Особая душа» (1963) – о бывшем охраннике лагерей, тешащемся тем, что он накрывает граненым стаканом на столе таракана, ждали напечатания 25 лет; «Вологодские колокола» (1964) – об издевательствах над фронтовой шинелкой Александра Яшина – 24 года; «Письмо к Есенину» с прямой критикой диктатуры не только партии, но и комсомола, «Письмо в Париж» – о неразрывности эмигрантской культуры с русской землей; «В ста верстах» – об ужасе и абсурде коллективизации – написаны в 1965-м, напечатаны через 23 года; «Баллада о большой печати» (1966) – политический памфлет под видом озорной шуточки о скопцах – через 22 года; «Елабужский гвоздь» (1967) – о самоубийстве Марины Цветаевой – через 21 год; «Русское чудо» – о старушке, зашедшей в валютный магазин, «Танки идут по Праге» (1968) – через 21 год; «Возрождение» (1972) – о неминуемом развале имперских структур – через 17 лет; «Афганский муравей» (1983) – о бессмысленной гибели наших солдат в Афганистане – через 6 лет. Есть ли совесть у тех людей, которые сейчас пытаются обвинить меня и других поэтов моего поколения в том, что во времена застоя мы якобы жили припеваючи, что нас якобы лелеяла партия. Если нас все-таки печатали, если все-таки нас время от времени выпускали за границу, то это только потому, что нас защищала любовь наших читателей. А такая читательская любовь, которая выпала на долю нашего поколения, – явление в истории мировой поэзии невиданное, хотя далеко не во всем мы такой любви были достойны, этой любовью наши читатели как будто додавали все недоданное тем нашим предтечам, которые были гораздо талантливей нас.

Наши стихи были времянками, в которые уже вселилось будущее. Уступая в культуре своим учителям XIX века и начала XX, мы, дети бараков и коммуналок, возможно, были сильней в инстинктах – в том числе и в инстинкте опасностей, и многое предугадали.

Я никому даже и не предлагал финальную строфу из стихотворения «Все, как прежде, все, как прежде, в этом городе» (1962). А строфа была довольно выразительная: «Все обычно – и фасады, и названия, ни событий чрезвычайных, ни свержений, но во всем подозреваю назревание и возможность неожиданных движений».

10. Плата за кусочки правды