Волчий паспорт

В Москву приехал мой друг, шведский издатель Солженицына Пер Гедин, с деликатной миссией – узнать, примет ли Солженицын Нобелевскую премию и не ухудшит ли это его положение, и без того опасное. Увидеться с Солженицыным было невозможно: дача Ростроповича была буквально окружена агентами КГБ. Я передал этот запрос конспиративно – через третьих лиц, и так же – через третьих лиц – Гедину было передано, что Солженицын премию примет. 8 октября 1970 года было объявлено, что Солженицыну присуждена Нобелевская премия с формулировкой «For the ethical force with which he has pursued the indispensable tradition of Russian Literature» («За этическую силу, с которой он продолжил неизменные традиции русской литературы»).

В истории с получением Нобелевской премии был один маленький забавный эпизод, рассказанный мне моими шведскими друзьями. Не ручаюсь за детали, но могу представить, что именно так могло случиться. Когда Солженицына выдворили с Родины и он наконец приехал получать Нобелевскую премию в Стокгольм, то он, естественно, был приглашен своим шведским издателем домой. Кроме детей и жены, в доме Пера Гедина было лишь несколько ближайших друзей и соседей. Но уже на пороге Солженицын резко сказал:

– Нет, нет, пожалуйста, никаких гостей и родственников. Жизнь так коротка… Давайте говорить по делу… Где ваш кабинет?

Растерянный Пер Гедин пробовал ему что-то объяснить, но нобелевский лауреат неумолимо повторил:

– Где ваш кабинет?

Во время разговора «по делу» Солженицын вдруг снял верхний лист со стопки бумаги рядом с пишущей машинкой, попробовал на ощупь и даже растянул:

– Я узнал эту бумагу. Вы на ней мне пишете письма. Какая плотная, нервущаяся. Такой я не видел ни в Германии, ни в Швейцарии. Не могли бы вы мне достать несколько килограмм?

Пер Гедин послал ему эти «несколько килограмм» в подарок, а заодно и вежливое уведомление, что он больше не имеет чести быть издателем Солженицына на шведском языке.

В этом эпизоде в Солженицыне снова проявился Иван Денисович, не очень интересующийся разговорами об Эйзенштейне или вообще об искусстве, человек, не желающий тратить время на «пустяки». А вот несколько килограмм бумаги – это конкретно, как ножовка в лагерном снегу, это может всегда пригодиться.

Солженицын, видимо, думает, что правила вежливости и простая человеческая теплота во взаимоотношениях – это так мелко и несущественно по сравнению с задачей спасения России. Да, он такой – монах и витязь – и, может быть, если бы не умел отказываться от «пустяков», не сумел бы осуществить нечеловеческий подвиг – создание памятника Архипелагу ГУЛАГу.

Такое самоограничение, наверно, и помогло ему стать великим несгибаемым борцом.

Но, сделавшись только борцом, он стал слишком жестким, слишком целенаправленным и потерял чарующую теплоту непродуманного лиризма, необходимую для прозы не меньше, чем для поэзии.

Потеря собственной теплоты ведет к потере контакта с людьми, ждущими этой теплоты, а не просто рецептов к самоспасению.

В этом трагедия самоназначенных мессий.

Из-за потери контакта они начинают ошибаться и в людях, и в предугадывании событий.

Так Солженицын, много лет подряд пугая Запад неизбежной «красной экспансией», ошибся – вопреки его зловещим предсказаниям всем миром сейчас правит не коммунизм, а капитализм. Но от смены регулировщика количество несчастных случаев не убывает. А случается и так, что регулировщики бывают сознательными организаторами аварий, потому что потом зарабатывают на ремонте, растягивая его насколько возможно подольше и делая его насколько можно хуже. Войны – практически это организованные аварии, на которых крупно зарабатывают. И если раньше Солженицын обрушивался на мировой капитализм за примиренчество по отношению к коммунизму, то теперь он обрушивается на него за «удушение российского экспорта тарифами», за «диктовку внутрироссийских программ», за «расслабляющие займы», за «обезврежение России до полуобморочного состояния». Не щадит он и нынешних правителей России. «Они мнятся себе на исторических государственных высотах, на каких не состоят. Они не направляют ход событий». Но и себя он не щадит, изматывая свою душу бесконечными прожектами, как обустроить Россию, будучи одновременно и пронзительно мудрым, и по-детски строя «земство на песке». Его статья «Лицемерие на исходе 20-го века» – это крик души, но для того, чтобы его услышать, тоже нужно иметь душу. В мире нет сейчас ни одного человека, который был бы равным ему по уровню боли.

Его почти никто не слушает в стране, где он – самый почитаемый писатель, а самый читаемый писатель – Александра Маринина. Солженицын в Думе, пытающийся пробудить боль за Россию в позевывающих и перешептывающихся о своих делишках депутатах – какая трагическая картина…