Волчий паспорт

Обняв старого товарища, Назым неожиданно для кагэбэшно-цековско-союзописательского антуража спросил:

– А что ты сейчас ставишь, Коля?

Воцарилась паническая тишина.

Кто-то из культурного начальства за спиной Назыма начал делать отчаянные жесты Экку, показывая и руками, и испуганно выпученными глазами: ну не молчи, скажи что-нибудь, скажи, так твою…

Экк понял, что это его единственный шанс, и встрепенулся, как боевой конь, которого пытались сделать мусоровозной клячей.

– Меня, Назым, что-то в последнее время к цирку тянет… Водяную феерию ставлю! – торжествующе воскресил он свою полупьяненькую, давным-давно в каком-то кабинете «зарезанную» идею, схватил за грудки ближайшего культурного чиновника и шипяще прошептал:

– Ну теперь-то вам от договорчика не отпереться…

Но, несмотря на покровительство Назыма, они все-таки в конце концов «отперлись», ибо Экк предложил им научно-фантастический проект, где на Цветном бульваре должен быть полностью снесен Центральный рынок, а вместо него возведены горы, с которых низвергается нечто вроде Ниагары.

Назыма в первые же дни намеревался принять Сталин.

В ожидании этой встречи Назым, как старый театрал, истосковавшийся по когда-то обожаемой им московской сцене, с жадностью бросился смотреть спектакли наследников столь любимого им Мейерхольда.

Но что это были за «наследники»?

Тогда на сцене властвовали два Анатолия – Суров и Софронов, авторы идущих в десятках театров пьес, оба лауреаты Сталинской премии. Суров, как выяснилось позднее, сам вообще пьес не писал, а нанимал для этой цели исключенных им же из Союза писателей «негров», то есть евреев. Софронов, автор текста нескольких неплохих фронтовых песен, писал свои пьесы сам, но только в свободное от разоблачения «космополитов» время, а такого времени для отделки своих шедевров у него практически не оставалось. Тогда господствовала «теория бесконфликтности», согласно которой в счастливой жизни советских людей не могло быть конфликта хорошего с плохим, а только конфликт хорошего с отличным. Вот какую кастрированную драматургию увидел в Москве 1951 года Назым.

Банкет так называемой творческой интеллигенции в честь Назыма состоялся в ЦДРИ в послетеатральное время. Вел банкет один талантливый, но насквозь проциниченный режиссер с манерами бывшего дворянина, ставшего метрдотелем. Он долго произносил приветственную речь, состоявшую из прилизанных, как он сам, фраз, пока отмытый и приодетый советской властью, но все же неистребимо подпахивающий псиной Коля Экк судорожно опрокидывал за банкетным столом одну за другой рюмки халявного армянского коньячка, боясь, что его отберут.

Назым терпеливо выслушивал комплименты в свой адрес, но, когда взял ответное слово, лицо его ужесточилось, а в голубых глазах появился металлический блеск.

– Братья… – сказал он по-русски с гортанным акцентом. – Когда я сидел в одиночке, я выжил, может быть, только потому, что мне снились московские театры. Мне снились Мейерхольд, Маяковский… Это была сама революция улиц, перешедшая в революцию сцены. И что же я увидел в московских театрах? Я увидел мелкобуржуазное безвкусное искусство, почему-то именующее себя реализмом, да еще и социалистическим. А кроме того, я увидел столько подхалимства и на сцене, и вокруг нее… Разве подхалимство может быть революционным? На днях я должен встретиться с товарищем Сталиным, которого глубоко уважаю. Но я, как коммунист коммунисту, скажу ему прямо, что он должен распорядиться, чтобы убрали его бесчисленные портреты и статуи, – это так вульгарно…

Воцарилось мертвое молчание – было слышно только, как Коля Экк безостановочно прихлебывал коньячок.

Некоторые гости чуть ли не на цыпочках начали потихоньку выскальзывать из зала, чтобы, не дай бог, не оказаться свидетелями этой речи, неслыханной в то время по дерзости…

Коля Экк буркнул – довольно тихо, так что его слышали только соседи по столу:

– Посидел бы Назым в нашей тюрьме, а не в турецкой, он бы попридержал язык…

Ведущий, стараясь перебить гнетущее впечатление, поднял дрожащими холеными пальцами бокал с шампанским:

– Дорогой Назымушка! Я уверен, что товарищу Сталину тоже не нравятся некоторые его портреты. Но откуда взять так много рембрандтов и репиных, чтобы запечатлеть его образ! Разве может товарищ Сталин запретить народную любовь к товарищу Сталину! За товарища Сталина! За коммуниста номер один!

– А что, разве коммунистов нумеруют не только в тюрьме? – спросил Назым.

Судя по этой реплике, Коля Экк или кто-то еще из старых друзей уже просветили его, куда исчезло столько его учителей.

Это было сказано негромко. Но те, кому нужно было услышать, услышали.

На следующий день Назыму сообщили, что назначенная встреча откладывается в связи с чрезвычайной занятостью товарища Сталина.

3. Шофер встает на колени

Утренний телефонный звонок. Знакомый гортанный голос с неповторимо очаровательным акцентом:

– Здравствуй, брат! Тебе деньги не нужны? Жаль… А то я тут получил слишком большой для меня одного гонорар… Слушай, брат, а ты не знаешь каких-нибудь хороших людей, кому нужны деньги?