Волчина

Потом Вовка пил молоко и съедал вместе с волком приготовленный Танечкой завтрак. Ели почти что поровну. Потом Вовка одевался, и они шли гулять. Они шли в тайгу — летом. Зимой они шли на речку к пекарне. Там на реке били теплые ключи. Вода плохо замерзала, и лед был очень тонок. Еще там хорошо пахло горячим свежеиспеченным хлебом. Пекарь дядя Андрей выносил ребятишкам вкусные горячие ржаные коврижки и душистые шаньги из очень белой муки. Еще он выносил им сметану. За это его любили и награждали присутствием. 

У Андрея — очень красивая жена, из латышей. Но детей «Бог им не дал». И она, не зная куда себя девать, держала коров и целое стадо свиней. Молоко она бесплатно отдавала в ясли. Сметану Андрей таскал ребятишкам в пекарню. Свиньи им совсем были ни к чему: свинину они не ели. Продавать ее на Ишимбе своим ссыльным было стыдно. Но свиней она держала: они напоминали ей дом ее родителей в родной Латвии. 

А Андрей пил и... тянулся к ребятишкам. 

А ребятишки — Вовкины одногодки — наевшись шанег, хлеба со сметаной, а то и с домашней колбасой Лайминой выделки,— будто своей еды не было,— напившись горячего молока — топлённого в хлебной печи, затевали игру в «речку». Вот игра так игра! 

Тонкий лёд над одним из ключей пробивали валенками, выгребали руками из полыньи обломки льдинок. И садились задницами на лёд, кружком, и опускали ноги в валенках в воду, как волк в известной сказке опускал в прорубь хвост: ловись рыбка... 

Кто пересидит? 

Их и родители лупили, и каждый взрослый, кто заставал их за диким этим занятием. Андрей, которому на всю Ишимбу и еще на пару партий геологов надо было напекать хлеб — заводить, месить тесто, опару ставить новую, хлеб сажать в печку,— Андрей выбегал к реке от уходящего замеса, от печи открытой. Тащил ребятишек прочь, ругался, грозил не давать «боле никады» поганцам горячего хлеба и шанег... 

Поганцы все одно шкодили. 

Волк это все кончил. Он садился неподалеку. Смотрел. Когда Вовка навострялся опускать ноги в прорубь, волк прыжком налетал, брал его за спину — поперек — и рысцой нес орущего и извивающегося в мехмастерские, где Вовкяна мама варила колонковые трубы. Там волк опускал пацана на пол... Только уши его подрагивали от Вовкиного крика: мама Танечка, ревя белугой, лупила мальца сварочным проводом... Потом зареванная Танечка брала волка за уши и целовала в нос. Он вырывался, отпрыгивал смешно, как щенок, и клацал зубами на нее: пугал. Она смеялась, слезы брызгали фонтанчиками... 

— Ну, откуда вы на меня взялись! Один — так кат, прямо — кат! А другой — с зубьями! Нянька ты, Волчик, как есть нянька мои... А поганца я убью... Убью! Ведь ревматизимь схватит! Или его — Господи прости — под лёд утянет... Страсти-то какие!!! И в ужасе от мысли такой снова кидалась «учить» чадо проводом... 

Тогда волк подходил и снова клацал зубами на Танечку... Танечка бросала провод и снова ревела, обняв волка за шею... 

Когда мать и сын, успокоившись, хватались волка, он внизу гонял уже от проруби пацанов. Вот это было страшно! Настоящий волк гонялся! И пацаны отвадились от любимой игры... 

Потом уже в жизни волчьей пошли одни неприятности и даже трагедии. Как и положено, когда зверь привыкает к человеку. Ближе к осени семья Вовки уехала в Красноярск. В отпуск. Вертолет забрал их прямо с дороги у пекарни. Волк только глядел вслед непонятной птице, уносившей Вовку. Я увел его с собой в тайгу. Мы ушли в вершину Сухого Пита и прожили там около трех месяцев. Это отдельный рассказ. 

...Возвращалась Вовкина семья через положенных полгода. Уже легла зима. Пурги перемели дороги. И из Кировского Вовка с родителями ехали домой на тракторных санях за «Кировцем». Волк с лежки у дома учуял их, когда трактор переползал незамерзавший ключ у Вениаминовского... Видели, как летела большая собака с перевала вниз по склону напрямик, огромными прыжками перемахивая заваленные снегом старые разрезы... Видели, как она кинулась с ходу к саням, но прыгнуть в сани не смогла: там было много испугавшихся ее людей и поперек стоял большой вонючий станок... И люди закричали. 

...Трактор затрещал, зафыркал, волк отпрянул, ударился о дерево у тракторной колеи, отлетел под санный полоз... 

Когда сани прошли над ним, он остался лежать неподвижно в глубоком следу. Кровь хлестала у него изо рта, из носа... Из-под откинутого хвоста текла кровяная юшка. 

Счастье его — полоз санный окован был широкой стальной полосой, до блеска вытертой о каменистые дороги. И головки крепежных болтов заглублены были в полосу — не выпирали... Полоз тяжеленных саней попросту проскользил по нему, тяжело прогладил его, вдавил в пышный снег... Снег был глубок: метра полтора было снега... 

Отлежался волк сперва в комнате, потом на лежке своей. Зиму лежал. За то время было так, как рассказал Лондон в «Белом Клыке». Собаки ишимбинские сообразили, что волк-то — тю-тю... И стали приходить большими коллективами побрехать на него. Издали, конечно.