Волчица и Охотник

Смотрю на капитана – внимательно смотрю, словно только сейчас разглядела. У него оливковая кожа южанина и длинный нос с резкой горбинкой. Но в остальных чертах лица нет никакой резкости. Оно на удивление юное, гладкое, если не считать лёгкой щетины на горле и подбородке. Когда он поворачивается и я вижу неиспорченную часть его лица – оно кажется почти царственным. Такой профиль можно найти на чеканной монете. Полагаю, живи он в Кехси, Ихрис или Жофия утащили бы его к берегу реки для тайного свидания, и он вернулся бы с застенчивой понимающей улыбкой на припухших губах. Но я не могу не видеть левую половину его лица и не задаваться болезненным вопросом, что же скрывается под чёрной повязкой и как он собрался с силами, чтобы вырвать себе глаз – точно ворон, пиршествующий над трупом. И не могу не задаваться вопросом, впечатляет ли меня саму такое самоотверженное служение или вызывает отвращение.

А от какой части тела готова была б избавиться я сама, просто чтобы научиться творить огонь?

– Это тоже хорошо. – Капитан, кажется, замечает, как пристально я смотрю на него, и опускает взгляд. На его щеках появляется едва заметный румянец. – Ваши боги могут быть просто иллюзиями, порождёнными демоном Танатосом, но они наделяют вас могущественной магией. Почему ты не использовала магию против Пехти?

Не улавливаю в его голосе ни тени подозрения, но кожу всё равно покалывает.

– Я… У меня были связаны руки. Я не могла призвать магию.

Капитан медленно кивает, губы плотно сжаты. В тот миг я не уверена, верит он мне или нет. А потом он вдруг произносит:

– Дай мне свои руки.

Инстинктивно мои пальцы сжимаются. Верёвка всё ещё натирает нежную кожу на внутренней стороне запястий, оставляя красный след.

Позади нас стонет Пехти. Очень бережно капитан ослабляет верёвку, позволяя мне высвободить руки. Прежде чем у меня вспыхивает мысль о побеге, пальцы капитана смыкаются вокруг моего запястья. Его хватка наполняет меня немым ужасом, заставляя замереть на месте.

Он поворачивается к Фёрко и Имре.

– Поднимите его.

Два Охотника склоняются над Пехти, поднимая его на ноги. Тот издаёт булькающий крик; на губах пенится слюна. Сквозь обмотку кожи и повязку из опавших листьев на его плече медленно просачивается кровь – словно начало таяния весеннего льда. Очевидно, попытка прижечь рану не удалась. У меня сжимается желудок.

Фёрко и Имре подталкивают Пехти ко мне, и капитан берёт его за здоровую руку. Я понимаю, что происходит, лишь за миг до того, как капитан обвивает свободный конец моей верёвки вокруг руки Пехти, соединяя наши запястья. С моих губ срывается шёпот отвращения:

– Ты не можешь…

– Я не могу допустить, чтобы ты снова попыталась сбежать, – отвечает капитан.

Не думаю, что нотки сожаления в его голосе мне лишь показались, как и тёмная тень, покрывшая его лицо, но это никак не успокаивает ярость и ужас, кипящие внутри. Та толика благодарности, которую я питала к нему за спасение жизни, растворяется, как тонкий серп луны в новолуние. Нежный румянец и гордый профиль, мягкий тембр его голоса – всё это лишь покров его варварства. Уж лучше Пехти с его клокочущей ненавистью, с открытым оскалом. Свободной рукой касаюсь раны на шее – кровь запеклась в ложбинке у ключицы. Я уже видела худшее, на что он способен.

Капитан отворачивается от нас и направляется к своему коню. Смотрю на его удаляющуюся спину, соизмеряя дыхание. Из-за рассечённого горла мне ещё больше хочется сглотнуть от отвращения.

Чувствую, как верёвку дёрнуло. Пехти согнулся, кашляя кровью.

Я воспринимала жизнь леса как должное, неважно, сколь гнетущей была эта картина – могучие изгибающиеся дубы, круглые серые плоды. Сейчас весь цвет Эзер Сема выпит. Кора на деревьях стала тускло-оловянного цвета, и вся листва опала, оставив лишь сучковатые голые ветви. Даже земля у нас под ногами кажется твёрже, холоднее, словно лошади ступают по камню, а не по грязи. Лесного покрова нет, но неба всё равно не видно – холодный туман накрыл нас, окутав почти непроницаемой мглой.

Пехти со стоном покачивается, то и дело прижимаясь к моей груди. Нас обоих посадили на спину моей белой кобылы. Пехти сидит впереди, сжимая коленями шею лошади. Стискивает рукой её гриву так, что побелели костяшки пальцев. Там, где наши запястья соединены, я чувствую его холодную гладкую кожу – словно его окунули в мутный подёрнутый ряской пруд.

Лес вокруг нас стих. Там, где когда-то разносился треск сухих листьев или едва слышный звук шагов, теперь не осталось ничего, даже шёпота ветра. Моё сердце в смятении, но желудок словно чистый лёд. Думаю, лес показывает мне, как же я глупа, что позабыла свой страх перед чащобой, место которому уступил страх перед Охотниками.

– Волчица, – шепчет Пехти. Его голова откидывается назад, мне на плечо.

– Не надо, – цежу я. – Не говори.

– Знаешь, что с тобой сделают? – настойчиво уточняет Пехти. Его глаз я не вижу, только затылок и кожу на подбородке – всё мраморно-серое, словно лишайник на бревне. – Когда доберёшься до столицы. Король… этот король-безбожник… Нет, не он. Его сын.