Волчицы из Машкуля

Она почти бесшумно ступала по засыпанному навозом двору, и ни одна собака не залаяла, чтобы оповестить обитателей фермы об ее приходе.

У двери дома Берта, к своему великому удивлению, увидела привязанную лошадь под седлом и с уздечкой.

Возможно, лошадь принадлежала Мишелю, а может быть, и кому-то другому.

Прежде чем постучать, Берта решила убедиться в том, что в доме нет посторонних.

Ставни в окне комнаты, где Малыш Пьер просил у маркиза от имени Мишеля руку девушки, были слегка приоткрыты. Бесшумно подобравшись к окну, Берта заглянула в комнату.

И тут же она приглушенно вскрикнула и едва не упала в обморок.

Она увидела Мишеля, стоявшего на коленях перед Мари; одной рукой молодой человек обнимал ее за талию, в то время как Мари перебирала пальцами кудри барона; на их губах играла улыбка, а глаза сияли таким счастьем, что не оставалось никаких сомнений в чувствах молодых людей для тех, кто хоть раз был влюблен.

Совершив открытие, Берта тут же пришла в себя. Бросившись к дому, она с силой распахнула дверь и, словно статуя Мщенья, без кровинки в лице, с распущенными волосами, горящим взором, вздымавшейся от негодования грудью, предстала на пороге.

Мари вскрикнула и, прикрыв лицо руками, упала на колени.

По разгневанности Берты Мари с первого взгляда поняла все, что творилось в душе сестры.

Испугавшись пылавших гневом глаз Берты, Мишель тут же вскочил на ноги, и, словно перед ним появился враг, руки его невольно потянулись к оружию.

— Прикончите меня! — воскликнула Берта, заметившая жест молодого человека. — Несчастный, прикончите меня! И это будет лишним доказательством вашей трусости и предательства.

— Берта… — пробормотал Мишель, — позвольте сказать вам… позвольте объяснить вам…

— На колени! На колени! Вместе с вашей соучастницей! — воскликнула Берта. — Лишь на коленях можно произносить гнусную ложь, которую вы приготовили в свою защиту… О, неблагодарный! А я-то забыла про свой долг и честь и, обезумев от страха и отчаяния, как только узнала, что ему грозит смертельная опасность, помчалась спасать ему жизнь, стремясь лишь к одной цели, горя одним желанием, чтобы сказать ему: «Мишель, взгляни и ответь мне, люблю ли я тебя!» И что же я вижу? Он изменил всем клятвам, нарушил все обещания, разорвал священные узы если не любви, то хотя бы благодарности! И с кем? Ради кого? Ради той, которую после него я любила больше всех на свете, с кем прошло мое детство! С моей сестрой! Неужели не нашлось рядом другой женщины, чтобы соблазнить ее? Отвечай, мерзавец! — продолжала Берта, схватив молодого человека за руку и яростно тряся ее. — Или ты хотел, чтобы в своем горе я не смогла бы искать утешения и сочувствия у самой для меня близкой души, у своего второго «я» — у моей сестры?

— Берта, выслушайте меня, — произнес Мишель, — выслушайте меня, умоляю вас! Слава Богу, мы не настолько перед вами виноваты, как вы думаете… О Берта, если бы вы только меня выслушали!

— Я не желаю ничего слышать! Мое сердце навсегда разбито. Оно разрывается от боли и отчаяния! Я прислушиваюсь лишь к тому, что подсказывает мне моя совесть, а она мне говорит, что ты трус!.. Боже мой, — воскликнула девушка, в отчаянии теребя непослушной рукой пряди черных волос, — Боже мой, неужели я заслужила такую черную неблагодарность за нежность, любовь, настолько слепую, что глаза не хотели видеть, а уши — слышать, когда мне говорили, что этот нерешительный и робкий, изнеженный и дрожащий от страха мальчишка недостоин моей любви? О! Какой же безмозглой я была дурой! Мне хотелось верить, что он проникнется благодарностью к той, которая проявила жалость к его слабости, к той, которая бросила вызов предрассудкам, общественному мнению, чтобы вытащить его из грязи, и, наконец, сделала все, чтобы его запятнанное имя произносилось без стыда!

— Ах! — воскликнул Мишель, выпрямившись во весь рост. — Хватит, довольно!

— Да, запятнанное, — повторила Берта. — Ах! Тебе это не нравится? Тем лучше! Я повторю еще и еще раз… Да, твое опозоренное имя, потому что оно запятнано самым низким, самым отвратительным, самым трусливым предательством! О! Семья предателей! Сын продолжил дело отца. Этого от него и следовало ожидать.

— Мадемуазель, — произнес Мишель, — вы пользуетесь привилегией, какую дает ваш пол, чтобы оскорблять меня, и вы унижаете не только меня, но позорите самое святое для любого человека — память об его отце.