Воленс-неволенс

Он протянул старую, сложенную пополам фотографию Климу.

– Не переворачивай пока, – попросил старик.

Клим сразу узнал эту фотографию. Её правая половина бережно хранилась у матери в альбоме. Теперь Клим впервые в жизни видел левую половину фотографии. На левой половине стоял мужчина. Высокий, красивый, темноволосый, с роскошной волнистой шевелюрой.

– Узнаёшь?

– Да, это – мама. Эта половина фотографии хранится у неё.

– А мужчину?

– Нет, его я не зна… Это вы?

– Да. Переверни фото, прочитай. Руку матери помнишь?

Да, это был её почерк, с сильным наклоном влево, с подчеркиванием прописных букв «т» и «ш», так сейчас не пишут, а Клим тоже, в память о матери, начал ставить эти чёрточки и, конечно, её прерывистая чёрточка над «ё», не две точки, а две чёрточки. Это, без сомнения, был её почерк. На обороте фотографии было рукой матери написано: «Быть может, память обо мне недолго будет длиться. И всё равно, прошу, пусть это фото сохранится. Анна Гамаза. Октябрь 1992».

– Гамаза?

– Это моя фамилия. Я паспорт потом покажу. Мы с твоей матерью не успели расписаться, и это фото, наверное, единственный документ, где она под моей фамилией. Скажи, между датой на фото и твоим днём рождения меньше девяти месяцев?

Клим начал загибать пальцы: октябрь, ноябрь, декабрь, январь, февраль, март, апрель… восемь.

– Значит, к моменту фотографии шёл первый месяц беременности.

– Мать никогда ничего не говорила про вас. Про тебя.

– Да, знаю. Она запретила появляться мне и общаться с тобой. Я – вор, сынок. И мать взяла с меня слово, что я не буду встречаться с тобой. Теперь её нет. Я бы, может, и не нарушал обещания, но узнал, сколько мне доктора отмерили, и решился на грех.

Чайник давно закипел, но Клим, оглушённый новостью, не слышал. Он всё ещё держал фотографию отца и матери в руках, и по щекам 20-летнего юноши, здорового и крепкого, как бетонная стена, текли слёзы. Отец встал. Выключил чайник. Поискал по шкафчикам бокалы и заварку. Положил в один бокал два пакетика, во второй один, налил кипяток. Поставил бокалы на стол. Открыл холодильник. Нашёл там банку варенья из сливы, чему-то улыбнулся. Клим очнулся от своих мыслей.

– Что с тобой?

– Ты не вылечишь, никто не вылечит, так что об этом и смысла нет говорить, – ответил отец.

Тогда они проговорили целую ночь. А потом день и только к вечеру, оба с красными от слез глазами решили остановиться и поспать, дав обещание наверстать упущенное в общении друг с другом.

Отец лёг спать на кровати, в которой спала и умерла во сне мать. Разбирая кровать, готовясь ко сну, отец внезапно сказал: «Небогато вы жили, да, сынок?»

– Небогато.

– Я исправлю это. Хотя бы для тебя. Я расскажу, что надо будет сделать.

Клим уснул с каким-то непередаваемо светлым чувством: он словно корабль, который мотался по чужим морям. И вдруг, когда надежда давно оставила экипаж, корабль нашёл родной порт. Удивительно, Клим жил в этом доме несколько лет, после того как они с матерью переехали в новую квартиру от её завода. Он никогда этот дом не чувствовал родным. Они с матерью тут делали ремонт, клеили обои. Покупали и расставляли мебель. Но родным домом для Клима оставалось общежитие на рабочей окраине Саратова. Теперь, внезапно, с появлением отца, Клим почувствовал эту квартиру родным домом. Клим уснул с выражением блаженства на лице и с таким же выражением проснулся. Вдруг испугался: не привиделось ли ему всё? Но с кухни тянулся запах блинчиков, и кто-то там гремел посудой. Отец!

***

Ресторанчик в подвале дома № 4, в десяти минутах от отделения полиции был обречён на роль места встречи для длительных совещаний за рюмкой чая. За столом, рассчитанным на шесть человек, сидели четверо. Зубков, оперативник со стажем. Пятибратов и Кулешов, оперативники, которые уже поработали не менее трёх лет в следствии и имели кое-какой опыт. И стажёр Павел Толков.

– Ну, докладывайте, что дал обход. Пусто, да? Я по вам вижу, – Зубков обратился к Пятибратову.

– Никто ничего не знает, и никто ничего не видел. Мы опросили почти всех владельцев машин, которые стоят на той же парковке. Говорят, ну «шкода», ну «Октавия», ну синяя. Может, видели, может, она. Может, другая. Один говорит: вроде, видел водителя. Но словесного портрета сделать не может. Мы отметили машины, чьих водителей пока не нашли, не опросили. Осталось семь из тридцати шести.