Вольф Мессинг

— Это не самое страшное, Лаврентий. Тебя, возможно, заинтересует другой прогноз нашего провидца. Товарищ Мессинг настаивает, что жить тебе осталось не более десяти лет. Но и это полбеды. Хуже всего, Мессинг настаивает, если со мной что-нибудь случится, ты и года не протянешь.

Я онемел. Никогда я не предсказывал ничего подобного! Но каков Сталин! Кто из нас больший экстрасенс?

Нарком загорячился.

— О чем ви говорите, товарищ Сталин! О какой смерти!.. В такой напряженний момент!!

Сталин словно не услышал его. Он в разрядку добавил.

— Ты понял, Лаврентий? Оставь нашего телепата в покое. А вам, товарищ Мессинг, я советую покрепче держать язык за зубами и не совершать ошибок, за которые потом придется горко расплачиваться.

* * *

Это были счастливые дни, одни из самых блаженных в моей жизни.

Аудитории я был в новинку — каждому выступавшему на сцене известно, что это такое. Советских граждан в то время не баловали такого рода зрелищами. Последний крупный успех имел незаурядный гипнотизер Орнальдо, выступавший до конца 20-х годов.[73] Помню, Виктор Григорьевич как-то продемонстрировал громадный фотографический снимок его глаз, выставленный в витрине известной фотографии Свищева-Паоли в Столешниковом переулке. Это было незабываемое, пробирающее до озноба зрелище, ведь мало назвать Орнальдо гипнотизером. Судя по тому, что его взгляд прощупывал зрителя насквозь, это был сведущий в угадывании мыслей специалист. Финку пришла идея подать на афише мои глаза крупным планом. Она пришлась мне по душе, и Виктор Григорьевич в момент все организовал.

Я имел оглушительный успех в Харькове, но что творилось Одессе, словами не передать.

У меня сохранилась одна из мелких афиш, которыми обклеивали одесские трамваи. На фоне моего экзотического, внушающего трепет портрета были броско выделены два слова: «Едет Мессинг! — и ниже, мелким шрифтом — «Встречайте в городской филармонии».

Приезд неведомого Мессинга произвело на город впечатление, которое можно было бы сравнить с прилетом Змея Горыныча. Кассы в филармонию на Пушкинской брали штурмом. При первом же выходе на сцену я обнаружил, что горожанам штурм удался. Сказать, что в зале некуда было яблоку упасть, ничего не сказать — в зале негде было упасть горошине. Я удивлялся, как публике удавалось освободить мне проход для поиска спрятанных предметов. Это было чудо из чудес, которые возможны только в Одессе. Зрители переставали дышать. Полные дамы с Привоза уплотнялись до такой степени, что мне становилось страшно — выживут ли? Не оставят ли город без свежей рыбы?

После первого удачного номера публика пришла в восторг. Эта южная, горячая, взращенная на огнеопасной еврейско-русско-украинской смеси благодарность громыхнула так, что меня едва не вымело со сцены.

Теперь что касается сцены. Сначала на ней было полным-полно зрителей. Они, церемонно извиняясь, ходили взад и вперед, пока я не сделал замечание Финку — мне мешают работать. После чего один из работников филармонии решительно отодвинул меня в сторону и громко, на весь зал осадил перебиравшегося с места на место поклонника непознанного.

— Здесь вам аллея? Что вы расхаживаете, как у себя в коридоре? Гуляйте там, если у вас есть место, а здесь места нет.

Никто не засмеялся. Чтобы рассмешить Одессу надо было сказать что-нибудь поумнее, и, поверьте, они сказали. Зал раззадорил вежливый и необыкновенно въедливый старикашка, избранный в комиссию, которой полагалось следить за тем, чтобы все происходило (цитирую) «без шухера и всякого фуфла». Меня увели со сцены, но голоса членов комиссии, писавших на доске умопомрачительные по количеству цифр числа, которые мне предстояло перемножить, и через стену реальности доносились до меня.

Когда председатель комиссии написал девять цифр подряд, старичок многозначительно изрек.

— Меня сомневает, не будет ли хватит? Кто их будет перемножать? Тетя Фаня Либерштейн? Она бухгалтер, она-таки умеет считать, но и ей есть пределы.

Из хохочущего зала послышались выкрики — давайте бухгалтера! Давайте тетю Фаню Либерштейн! Тете Фане пришлось встать. Ее пределы были необъятны, дамы с Привоза в сравнении с ней казались девочками. Освободить ей проход к сцене было не под силу даже жизнерадостным одесситам. Члены комиссии подождали, потом председатель комиссии потер лоб и стер две цифры. Тетя Фаня Либерштейн в уме перемножила их.

Вопрос — зачем одесситы пришли любоваться на Мессинга?

Затем был Херсон, Николаев, где строились большие военные корабли. Люди, приходившие на мои выступления, были веселы и жизнерадостны. Никто из моих новых знакомых, а у меня их появилось множество, не прятался от будущего. О приближавшейся войне говорили запросто — пусть только сунутся, мы дадим фашистам по зубам.

Граждане, они выполнили свое обещание. Склоните головы. Но к сорок пятому году у меня не осталось довоенных знакомых. Мессинг, пребывая на высоте четырнадцатого этажа, помнит о них, любит и страдает за них.

Такие дела, ребята!

ЧАСТЬ IV БИТВА БОГОВ