Вольф Мессинг

— Не беспокойся, Вольфи. В том, что я тебе сейчас наговорил, нет никакой тайны. Это всего лишь мое личное мнение. Демократия гарантирует право каждому иметь собственное мнение по любому вопросу.

— Когда состоится мое выступление?

— Если оно состоится… — вздохнул Вилли, затем укорил меня. — Если же нет, это твоя вина, Вольфи.

— В чем же я провинился?

— Зачем ты предупредил Адди, чтобы тот опасался конца декабря. Сейчас в Коричневом доме все смеются над твоей прозорливостью.

— А Гитлер?

— Он хранит молчание. Ему не с руки вступать в перепалку со старыми бойцами, да еще по такому поводу как прогноз какого-то польского еврея. Ты крупно рискнул, Вольфи. Больше так не поступай — никаких непродуманных, скоропалительных предвидений, тем более, бесплатных. Теперь мы связаны по рукам и ногам твоей горячностью. Впрочем, — вздохнул, — оно, может, и к лучшему. Что касается наблюдения, ты волен гулять, где тебе угодно. Только будь любезен, сообщай, где находишься. Сейчас в Германии небезопасно, особенно таким, как ты.

Я знал наверняка — Вилли не лжет. Он никогда не опускался до вранья. Ему было лучше, чем кому-либо известно, со мной этот фокус не пройдет. Он владел секретом тайны. Он знал как держать меня в руках — он мог что-то не договаривать, прятать камень за пазухой, обкладывать меня флажками, загонять в угол надоедливыми фокстротами, если угодно, шантажировать и угрожать, но намеренно врать — это был не его метод.

Мне, правда, от этого было не легче, но жить-то надо. В словах Вайскруфта было много верного. После приезда в Берлин меня несколько раз посещали сновидения, подкрепленные погружениями в сулонг. Мне являлась затемненная лестница, изгибом уводившая вверх — в мир, вечерних приемов, светских раутов, модных туалетов, мундиров, полугражданских френчей и полувоенных пиджаков. Что-то постоянно нашептывало мне — там тепло, там топят даже весной, там можно найти надежное убежище; если повезет, то и управу на Вилли, а может и на самого Адди. Там ты сохранишь жизнь и заживешь так, как тебе и не снилось. Там у тебя хватит денег на вагон любого класса, даже на аэроплан.

Существовала, правда, одна закавыка. В ней не было ничего телепатического, только капелька житейского опыта и, может, уроки Гершки Босого. Чтобы взобраться по этой лестнице, необходимо было поступиться самой малостью — уважением к себе. В цену также входило требование сократить дистанцию между собой и миром до неуловимой, безразмерной величины.

* * *

Две недели в перерывах между выступлениями Вайскруфт объяснял мне, кто есть кто в политике, индустрии и кинематографе, какие существуют общественные организации и за что они ратуют, кто является владельцами самых распространенных газет и чьи взгляды они выражают, так что на кладбище в Моабите, где лежала Ханна, я сумел вырваться только в начале декабря 1931 года.

Погода стояла паршивая — слякотно, ветрено, с неба сыпался то ли дождь, то ли снег. Я промерз до косточек и, возвращаясь в гостиницу, вновь заглянул к старой знакомой «тетушке Хелене», где не без удовольствия и не без раздумий выпил горячий кофе и вдобавок заказал сосиски.

На этот раз хозяин заведения проявил сознательность и, не смутившись, принял заказ. Направляясь к столику, поближе к решительно настроенному пролетарию, я мысленно отметил, что хозяин звонит кому-то по телефону. Я не придал значения его инициативе. В те минуты меня более всего занимала необъяснимая властность, с которой Вилли Вайскруфт обращался со мной. Я неоднократно задавался вопросом, по какой причине я покорно терплю его домогательства? Почему я, великий маг и волшебник, теряю трезвость мысли и бодрость духа в его присутствии?

В конце концов, кто из нас более могучий медиум?

Может, он способен читать мои мысли?

Нет, это я заявляю ответственно.

Могу ли я читать его мысли?

Да.

Так в чем же дело? Какая субстанция позволяла ему с такой легкостью загонять меня в угол, требовать того, настаивать на этом, а я, вместо того, чтобы дать сдачи, начинаю нервничать, суетиться, впадаю в ненужную горячность и в конце концов следую у него на поводу.

Это был факт, и я не мог пренебречь им. Мне казалось удивительным, что мне без всяких усилий давались мысли Вилли, ясные, открытые, логичные и неопровержимые, и, тем не менее, ему удавалось давить на меня с невероятной для человека, далекого от экстрасенсорики, силой. Или, может, это не Вилли обрел необъяснимую мощь, а некий таинственный «изм», который стоял за ним, чьим верным поклонником он являлся?

Разгадка ускользала от меня, как, впрочем, и от тех, не потерявших здравомыслия немцев, отказавшихся голосовать за вождя наступавшего «изма», а ведь речь шла, по меньшей мере, о духовном здоровье нации, о праве каждого гражданина сохранить дистанцию и не сбиться с голоса.