Вольфганг Амадей. Моцарт

   — Видите ли, месье Моцарт, на немецком Парнасе ничего особенного не происходит. Ваш король Фредерик в моём присутствии говорил об этом с пренебрежением, если не сказать с издёвкой. Германия — не страна поэтов. Её поэты блуждают в области воображаемого, что, кстати, относится и к мыслителям. Просветители занимаются у вас абстрактными рассуждениями. У нас во Франции дело обстоит иначе. Мы смотрим реальности прямо в глаза и действуем как революционеры, стараясь победить и устранить варварские предрассудки и привычки, невежество, бесчеловечность и преступления против закона. Это должно было бы стать задачей и для ваших просветителей. Вместо чего они расходуют силы своего ума на разрешение запредельных проблем, в конечном итоге бесполезных для нашего жалкого человеческого естества. Я говорю вам об этом открыто и прямо, поскольку Гримм сказал мне, что вы тоже сторонник Просвещения. Вы уж не обессудьте...

   — Ни в коей мере. Хотя, должен признать, наши немецкие просветители избрали иной путь, нежели французские. Церковь и по сей день представляет собой монументальное здание, которое, по крайней мере, мы, католики, никому разрушить не дадим.

Словно пропустив последние слова Моцарта мимо ушей, философ продолжает:

   — Вы, пожалуйста, не подумайте, что я ставлю низко всё созданное в Германии. В одном отношении они намного нас превосходят — в области музыки. Они с ней в столь интимных отношениях, будто она их бессмертная возлюбленная. Я всегда испытывал подлинное удовольствие, когда король Фредерик после наших жарких философских споров брался за флейту. Казалось, что извлекаемые им из инструмента звуки меняют его облик: строгое лицо могучего правителя как бы разглаживалось, в ясных водянисто-голубых глазах появлялись просветлённость и умиротворённость. Разве не немцы подарили титана, по сравнению с которым наши Филидор и Монсиньи[40] — жалкие карлики? Я говорю о Генделе. Я слышал в Лондоне целый ряд его вещей, и они меня потрясли. Да и ваш драгоценный отпрыск тоже подтвердил сегодня мою мысль о том, что немцы предрасположены к музыке и готовы занять в ней положение ведущей нации. Я поздравляю вас: вы имеете счастье быть отцом поразительно одарённого сына, и я предсказываю ему большое — да что там, огромное! — будущее.

Отдав лёгкий поклон Леопольду Моцарту и улыбнувшись мальчику, престарелый философ возвращается к своему креслу. Вольферль, почтительно прислушивавшийся к разговору, который вёлся на французском языке и из которого он по понятным причинам почти ничего не понял, спросил отца:

   — Кто этот умный старый господин?

   — Вольтер! — шёпотом ответил ему отец. — Замечательный поэт и учёный, самый блестящий ум сегодняшней Франции.

   — Можно я попрошу его сделать запись в книге для гостей, которую мне подарил господин Гримм?

   — Попробуй, а вдруг он согласится?

Вольферль берёт книжечку в сафьяновом переплёте, смело подходит к почтенному старцу и излагает свою просьбу.

   — Eh bien, mon petit maitre de musique[41], — соглашается тот, велит камердинеру принести перо и чернила и что-то пишет.

   — Merci beancoup, Monsieur le grand poete[42], — благодарит мальчик, учтиво кланяется, возвращается на своё место и показывает отцу автограф. Тому никак не удаётся разобрать почерк Вольтера. Ему на помощь приходит Гримм, который читает и сразу переводит текст:

   — «Музыка — это язык сердца. Поскольку люди отличаются скорее умом, нежели сердцем, то язык этот воспринимается ими легче. Пользуйтесь же, маленький маэстро, этим способом выражения мысли, которым вы владеете с таким совершенством, и облагораживайте сердца, обращаясь к ним со своими проповедями.

Вольтер».

Эти слова продолжают звучать в ушах Вольферля, когда он ближе к вечеру возвращается вместе с отцом и Гриммом в город, проезжая мимо золотых нив. Прелестные маленькие замки Монморанен и Сен-Дени, выглядывающие из ухоженных парков, вид на Сену с её островами, эта слегка холмистая плодородная местность с открывающимся вдали, у самого горизонта, Монмартром, всё более отчётливо выступающие силуэты города заставляют отца и сына думать о близящемся расставании с Парижем с неподдельной грустью.

   — Отец, — вскидывается вдруг Вольферль, когда в разговоре Леопольда Моцарта с Гриммом, обсуждавших все перипетии сегодняшнего визита, наступает пауза, — у меня так тоскливо на душе — почему мы уезжаем? Париж прекрасен, но ничего лучше сегодняшнего дня я вообще не знаю.

   — Чем это он тебе так понравился? — спрашивает отец.

   — Словами не скажешь. Может быть, из-за этих людей, которые говорили о таких умных вещах. Я мало что понимал, но по губам и по их глазам всё прочёл.

   — Тебе, наверное, хотелось бы снова побывать в Париже, Вольферль? — спрашивает Гримм.

   — В Париже? Как только папа скажет — сразу поеду!

XVIII