Вольфганг Амадей. Моцарт

О собственном творчестве он говорит не особенно охотно или старается отделаться отрывочными замечаниями. Когда я сказала ему, что не понимаю, как он успел во время путешествия написать помимо оперы и церковной музыки много инструментальных опусов, скрипичный концерт — который мы услышали, кстати, в тот же день, — а в Риме в дополнение ко всему сочинил несколько симфоний, он с застенчивой улыбкой ответил: «О чём вы, госпожа графиня, всё это незначительные попытки, вряд ли достойные упоминания». Вот как сдержанно относится он к себе!

Вообще мне кажется, что в его груди шумит вулкан, огонь, который его всё время пугает и заставляет изо всех сил стараться, чтобы не допустить извержения.

А у отца сложился культ собственного сына. Я об этом начала догадываться ещё в Зальцбурге, когда мне зачитывали его письма. Для него Вольфганг — самый выдающийся пианист, лучший скрипач и самый непревзойдённый композитор. Слов нет, похвально, когда отец так любит своего сына, но когда чувства перехлёстывают через край — приятного мало! Не могу не вспомнить слов старика Гассе — год назад мы говорили с ним о семействе Моцартов по пути в Вену. «Для своего возраста малыш добился небывалого, — сказал он. — Его музицирование сравнимо с уровнем наших первейших виртуозов, а те композиции, которые попали ко мне в руки, свидетельствуют о чрезвычайно рано сформировавшемся таланте. Его отец образованный и вполне светский человек. Но ему не следовало бы слишком баловать сына и сверх всякой меры кружить ему голову воскурением фимиама. Это единственная опасность, которую я сейчас вижу». Да, и опасность кажется мне сейчас особенно актуальной. Не в том смысле, как о ней говорил наш добрый Гассе. Нет, Вольфганг Амадей решительно ничем не напоминает самовлюблённого, обуреваемого манией величия художника — от этого его хранит природная скромность. Нет, он как бы находится сейчас между жерновами детского послушания и стремления к свободе, и это может сковать его творческую натуру. Он страдает — я уверена! — когда его демонстрируют как диковинное животное в ярмарочном балагане, страдает глубоко и искренне. Как гений на барщине или, точнее говоря, как птица в клетке! О, поскорее бы он обрёл свободу!

Этим идущим от чистого сердца пожеланием, которое Вы, мой дорогой Вальдштеттен, конечно, разделяете, я и завершу моё письмо.

Остаюсь дружески преданная вам

Аврора фон Шпик.

Сан-Ремо, 12 января 1771 года».

Барон Вальдштеттен складывает письмо и переводит взгляд на потрескивающие в камине щепки. Немного погодя встаёт и с подсвечником в руках идёт к клавиру, берёт лежащую на нём скрипку и начинает играть по нотной тетради рондо Моцарта. Францль сидит в соседней комнате и удивляется: его господин несколько недель не притрагивался к скрипке, а гляди-ка, играет, да как бодро! Подслушивая под дверью, он покачивает головой и думает: «Странно! Письмецо от графини подействовало на него лучше всех снадобий доктора Берндхарда. Хотел бы я знать, что она ему написала!»

X

   — Ну и скрипучий же ты голос привёз нам из Италии! — умиляется матушка Аннерль с деланным ужасом, обнимая горячо любимого сына. — А я-то думала, по ту сторону Альп красивые голоса растут прямо из земли, как цветочки на наших горных лугах.

   — Подождите, матушка, чуть-чуть, и я спою вам арию из «Притворной пастушки» так, что наш великокняжеский придворный певец Шпицэдер покажется вам жалким недоучкой, — улыбается Вольфганг, стараясь говорить как можно более низким и звучным голосом.

   — Как же ты похудел, малыш ты мой, — продолжает сокрушаться матушка Аннерль, — они там что, всё время постятся?

   — Вот чего нет, того нет, матушка. Но если каждый день утром, днём и вечером тебе подают одни макароны, то под конец и сам в узенькую трубочку превратишься. Поэтому я заранее радовался жареной печёнке с кислой капустой. Это блюдо я готов есть хоть каждый день. Глядишь, трубочка-то и расширится!

   — Раскормить тебя для меня одно удовольствие! А ты, Польдерль, почему ни звука не проронишь? И лицо такое постное, будто у тебя желудок одними макаронами набит. Неужто на еду получше денег не заработали?

Она смотрит на него с лукавством, но и с любовью в глазах.

   — Нет, заработали мы неплохо; достаточно, по крайней мере. И недостатка мы ни в чём не испытывали, — говорит Леопольд Моцарт.

   — А разные драгоценные вещицы и другие приятные для глаза безделушки где?

   — Насчёт этого в Италии скудновато. Народ там прижимистый, лишних денег ни у кого нет. Зато Вольферль получил орден Золотой шпоры. Он всё остальное перевесит!

   — Твоя правда! Покажи, Вольферль, как он выглядит! — радуется Наннерль.

Брат копается в своей дорожной сумке, пока не находит и не прикалывает к груди дорогую награду.

   — Ну, как я всем нравлюсь? — спрашивает он, надувая щёки.

   — Вот это да! — восклицает матушка Аннерль. — Ты у нас стал настоящим кавалером!