Волга-матушка река. Книга первая. Удар

Здесь, в степи, любой овраг или реку увидишь только тогда, когда вплотную подступишь к берегу: берега настолько круты, что кажется, овраги и реки врублены в землю. Едешь, едешь — степи, степи, степи… и неожиданно нарываешься на овраг, на реку, речонку.

И сейчас во все стороны расстилались степи, перекаленные на солнце, устланные разнообразными коврами трав… и вдруг завиднелись верхушки деревьев с редкой желтеющей листвой.

Акиму Мореву странно было смотреть на эти верхушки: казалось, они поднялись со дна моря, — ведь степи кругом. Он даже высунулся в окно и спросил:

— Что это такое?

— Растут! А? Растут! — прокричал академик, а когда машина спустилась в овраг, заросший многолетними дубами, вязами, он вышел на полянку и, сняв шляпу, долго стоял, опустив голову. — Вот какой памятник Вениамин Павлович оставил по себе, — проговорил Иван Евдокимович и зашагал в чащу леса.

За академиком молча тронулись все.

Аким Морев, ступая по густым, увядающим, но еще сочным травам, вдыхал полной грудью свежесть воздуха, что после степной жары было очень приятно. Временами ему чудилось, что бродит он где-то в лесах Жигулевской долины, но, глянув в сторону и видя порыжевший берег, переходящий в степи, он сразу возвращался сюда — в эти выжженные, полупустынные места.

В эту самую минуту из овражка, прорезающего крутой берег, вышел человек небольшого роста, широкий в плечах. Лицо от загара черное и глаза — угли.

— Ты шо? — с украинским акцентом спросил его Любченко, осторожно посматривая на академика.

— Та ничего, — также с украинским акцентом ответил пришедший. — На солнце никому не запрещено глядеть. Ну, вот и гляжу, — не отрывая взгляда от академика, добавил он.

— Оно было спалило нас зараз, — тихо проговорил Любченко и громко возвестил: — Явился. Товарищ Иннокентий Савельевич Жук. Голова колхоза «Гигантомания».

— «Гиганта», товарищ распродиректор, — поправил Жук и, волнуясь, обратился к академику: — Катилась, катилась и до нас на Черные аж земли весть докатилась. Могу ли я руку вашу пожать, товарищ Иван Евдокимович?

— Обе, — ответил тот.

Четыре руки переплелись, после чего академик, растирая пальцы, сверху вниз глядя на Жука, проговорил:

— Силенка же у вас. Да на ваших плечиках, я так полагаю, можно рельсы гнуть.

— Оно пожалуй, — улыбаясь, согласился Жук.

— На голове не давайте. А то ведь иной задумает что-нибудь такое, вроде кирпич выращивать на колхозном поле, а то и дрова на вашей голове колоть.

— Не даюсь, товарищ академик.

— Как не даться, ежели он… прожектер какой-нибудь… властью облечен?

— А на колхоз ничья власть не распространена.

— Так ли? Пшеничку-то около Аршань-зельменя посеяли? А это ведь при нынешних условиях все равно что кирпич выращивать.

— То стихийное бедствие, — выпалил Жук, полагая, что смутит академика, но Иван Евдокимович рассмеялся.

— Стихийные бедствия, товарищ Жук, частенько происходят от человеческого неразумения. Скажите, на озере можно пшеничку посеять? Что так удивленно смотришь на меня? Ну, вот так, сел в лодку и давай вручную зерно рассеивать.

— Ничего не получится: потонет зерно.

— А ежели после этого воду из озера немедленно убрать, дно проборонить?

— Ого! Тогда урожай обеспечен.

— Почему?

— Влаги много, солнышко зерно нагреет, оно проклюнется и в рост пойдет.

— Влага есть, почва есть, солнечная энергия есть, и зерно проклюнулось, пшеничка в рост пошла? Значит, это закон, и не нами выдуман. Закон природы. Нам с вами что дано? Познать законы природы и использовать их. Нарушение этих законов и есть стихия. Их может нарушить сама природа — суховей, например… но может и человек нарушить. Вот видите, дуб-то растет, — показывая на дубраву, проговорил академик. — А почему?

— Да здесь же ему вольготно, — ответил Жук. — Злые ветры его не одолевали, когда он в младенческом возрасте был. А теперь ему что? Сам против бури грудью стал.