Волга-матушка река. Книга вторая. Раздумье

С этой мыслью и вошел Аким Морев в круглый колонный зал Кремля, уже переполненный участниками Пленума. Поискав глазами свободное место, он, присев в первом ряду, посмотрел на пустующий стол президиума, затем в гудящий зал.

«Ох, как мы все постарели», — мысленно произнес он, рассматривая присутствующих в зале, зная многих с комсомольских времен.

Вон бывший комсомолец, ныне посол в Великобритании. А этот — академик. Курчавый, занозистый паренек был, а ныне полысел. Может, лысина академику положена? Но курчавый — лучше. А вон писатель с мировым именем. Сережка-то? Озорник и задира?! Его Аким Морев знал еще по работе на металлургическом заводе в Сибири. И теперь ничего мужчина. Вон как взвились брови — точно крылья. Однако тоже постарел. А этого вот принимали в комсомол в присутствии Акима Морева, тогда члена губкома комсомола. Теперь «комсомолец» — руководитель южного края. Зачинатель, как называют его в партии: первый приступил к ломке устаревших форм в деревне и восемнадцать МТС слил с колхозами, передав колхозникам управление хозяйством. Недавно у него гостил секретарь ЦК и, изучив опыт края, говорят, окончательно утвердился в мысли, что пора технику из МТС передать в полную собственность колхозов. В Приволжской области тоже есть пример, подтверждающий эту мысль, — опыт Иннокентия Жука. Но не рано ли выносить такое решение? Хорошо бы поговорить с Гошкой… С Гошкой? Кто это тут Гошка? А, Григорий Григорьевич Коркин! Всякий раз, когда в Москве происходит крупное экономическое или хозяйственное совещание, то всегда приглашают Гошку, которого считают большим знатоком гигантского хозяйства Советской страны.

«Григорий Григорьевич! Я — Аким Петрович. Ведь никто не назовет Акимкой».

Ну, где же тут Негошка? С ним хочет поговорить Неакимка, тот самый, с которым они, будучи комсомольцами, вместо отбивных котлет грызли сухари, запивая эту «сладость» кипятком без сахара.

Э! Негошка сам машет рукой Неакимке и приглашает сесть рядом с собой. Надувая щеки, пыхает, как бы говоря: «Что ты водрузился в первом ряду? На глазах у всех. Иди сюда, в народ».

И Аким Морев переправляется в середину зала, опускается на кресло-стул рядом с бывшим Гошкой. Лицо у него моложавое. Совсем моложавое. На щеках еще загораются пятна румянца. Но голова уже обволакивается сединой. А нос тот же, остренький, топориком. И так же, видимо, напрягаются ноздри, когда сердится.

— Ну, как, Акимка, сухари есть? — шепчет он, подмигивая.

— Тю-тю, Гошка, — отвечает Аким Морев и намеренно в испуге таращит глаза.

— А ведь хорошее было время?

— Плохое ли? Как Нина?

— Владыка в семье… матриархат. У меня ведь две дочери и сын. Комсомолец. Дочки пионерки. Во! А помнишь, — мечтательно заговорил Григорий Григорьевич. — До женитьбы еще Нина попросила подарить ей что-нибудь. Мы с тобой долго обсуждали — что? И преподнес я ей книгу «Манифест Коммунистической партии». Нина потом призналась: хотелось — платочек, поясок, сережки, а мы с тобой ей — книгу. — И Григорий Григорьевич рассмеялся как-то беззвучно, весь сотрясаясь, затем спросил: — А как Ольга?

— Погибла… на фронте.

— И ты?

— Один.

— Пока?

— Нет. Очевидно, навсегда.

По лицам собеседников пробежала тень тоски и грусти.

Григорий Григорьевич чуть погодя сказал, сжимая локоть Акима Морева:

— Двойная тяжесть на душе. Вторую надо бы снять. Знаешь что, Акимушка, давай-ка после Пленума к нам. Нинка рада будет. Знаешь что? Она мне однажды открылась: в те времена сначала была влюблена в тебя. Но в те времена…

Григорий Григорьевич не закончил: за столом президиума рассаживались руководители партии. И среди них было много «относительно молодых». Вон три секретаря ЦК, тоже бывшие комсомольцы, прошедшие за эти годы суровую школу жизни.

«На весеннем Пленуме было единогласие, но не было единодушия. Как будет ныне?» — подумал Аким Морев и все свое внимание сосредоточил на докладчике…

7

Из Москвы они выехали вечером, вернее, ночью, было уже больше десяти, и улицы с поредевшими пешеходами дышали прохладой и дремой. Дремали и липы, свесив ядреные листья, выстроившись, как часовые, вдоль улицы Горького. Дремали и магазины, светясь голубоватым успокаивающим светом. А над Кремлем горели лиловато-красные звезды.

Москва уходила в ночь, чтобы наутро снова стать неугомонной.

И они оба молчали, находясь под глубоким впечатлением доклада секретаря ЦК и тех выступлений, которые последовали за этим, в том числе и выступления Акима Морева. Да, Аким Морев молчал сейчас, пожалуй, потому, что всего каких-нибудь минут сорок назад высказался там, на Пленуме, и, признаться, будто опустошил себя: в голове все время вертелись цифры, имена колхозников, фразы, произнесенные им на Пленуме, и казалось, у него нет теперь других мыслей, других фраз — весь он сосредоточился на высказанном.